Констебль с третьего участка
Шрифт:
— Я подошла, — монахиня всхлипнула, продолжая тянуть меня за рукав с настойчивостью локомотива, — глянула, да и сердце у меня обмерло. А внутри, внутри-то тишина мертвая, будто и нет никого, а они ж все там!
Мы стремительно приближались к строениям в глубине сада.
— А я и войти боюсь, и бежать боюсь, страх меня такой взял. А она — там. И не шевелится.
— Да кто же, "она"? — попытался я вклиниться в речь пожилой сестры.
— А она. Вот. — монахиня указала на приоткрытую до половину дверь (узкую и низкую, я если и войду, то с
На выскобленных до белизны досках отчетливо виднелась бледная рука, выглядывающая из-за полуоткрытой ширмы-двери. Женская, судя по форме, и покрою манжета на сером рукаве.
— Стойте здесь, сестра. — сурово приказал я, и стремительно открыл дверь.
Монахиня сдавленно пискнула. На полу вытянувшись во всю длину, лежала леди в строгом платье из очень хорошей ткани. В глубине помещения, а домик представлял собой одну единственную комнату, виднелись еще несколько женских тел.
Наклонившись к лежащей у входа даме, я, как учили, попытался проверить у нее биение жилки на шее.
— Жива. — констатировал я, поднимаясь. — Но без чувств.
Честно говоря, первоначально мне инструкция предписывала оценить место происшествия, но, поскольку первым его я обнаружил, так уж случилось, впервые, мой растерянный порыв вполне, надо полагать, простителен.
Выяснив же, что предо мною не хладный труп, а вполне живая леди, я вспомнил о своих обязанностях, и немедленно оглядел комнату, не входя, впрочем в нее. И правила таковы, да и, даже кабы я про них запамятовал, протиснуться внутрь домика с моими габаритами довольно проблематично.
Очень скромный это оказался домик, с настоящей монашеской аскезой возведенный: стены, без лепнины или резьбы, ковров и позолоты, отделанные простой серой глиной. Полы застелены обычными соломенными половичками, — кажется, они называются "татами", хотя я не уверен в этом, — из мебели только низенький овальный столик и сундучок, скорее даже шкатулка, натуральная мечта старьевщика, должен заметить.
Имелся в домике также очаг, в самом центре зала, такой… Бедняцкий очажок, открытый, над которым, на огне, можно готовить и кипятить воду — этакие только в глухих деревнях и на в конец уж нищих окраинах встречаются.
Прямо напротив входа имелась ниша, в которой виднелись дымящаяся, и распространяющая приятные ароматы курильница, цветы в неказистой вазе, и лист бумаги на стене, с начертанным на нем вручную, какой-то, я полагаю, кисточкой, а никак не пером, изречением из писания: "Мужи, любите своих жен, как и Христос возлюбил Церковь, и Себя предавайте за них". Ещё, вокруг столика, сервированного простейшими чашками и чайником (столь же затрапезного вида, что и сундучок), а также полупустым подносом с пирожными, было несколько каких-то пуфиков, на которых ранее, вероятно, сидела обнаруженная мною леди и ее товарки.
Сейчас же и остальные леди, подобно первой из увиденных мною, лежали вокруг стола, живописно раскинувшись. Четверо из них были облечены в светлого тона платья, пятая же, почти невидимая мною за столиком,
Падали, дамы, по всей вероятности внезапно — три чашки валялись на полу, одна, при том, в виде осколков, чай из них разлился по полу, а под стол натекло что-то еще, более темное. Вино?
— Сестра… Простите, не знаю Вашего имени. — повернулся я к престарелой монашке.
— Приняла с постригом имя Евграфии, вот уже тридцать пять лет тому как. — сообщила она мне.
— Сестра Евграфия, в этот сад выходов из института и обители сколько?
— Два. — ответила она. — Врата из обители сегодня затворены, а из института мы с вами пришли.
— Тогда я попрошу Вас пройти к воротам из института, и проследить, чтобы никто до прибытия полиции в сад не входил, и, если окажется, что кто-то внутри, не выходил из него тоже. Сам я останусь охранять место происшествия. И, попросите кого-нибудь пригласить сюда врача. Вам понятно, сестра?
— Да. — кивнула в ответ она, развернулась, и засеменила по тропинке к трехэтажному особняку позапрошлого века, соединенному стеной из дикого камня со зданием аббатства Святой Урсулы. Собственно, именно в этом особняке Институт Благородных Девиц и располагался.
Я же вновь глянул внутрь домика, и, вздохнув, потянул из кармана свисток. Темная лужа под столом все росла и росла, и, боюсь я, никакое это не вино.
Я покачал головой, вставил мундштук свистка в рот, и, ухватив его у самых своих губ, подал сигнал по форме четыре. Негромкая, почти неразличимая трель пронеслась по саду, и все сидевшие на деревьях птахи немедленно вспорхнули в воздух. Животные вообще, я слыхал, недолюбливают этот сигнал, как правило, являющийся вестником чьей-то смерти. Да и мне слегка от него на уши надавило.
Первым, что неудивительно, мне на подмогу примчался запыхавшийся констебль Стойкасл.
— Что?.. — он глотал воздух, словно выброшенная рыба. — Случилось?
— Сам глянь. — предложил я.
— Мер… Уф, мерзко. — заключил он, пытаясь отдышаться. — Кто у калитки?
— Э? — не понял я. — У какой калитки?
— У калитки в стене, разумеется.
— А там и калитка есть? — удивился я.
— Балбес! — резко выпалил он, развернулся, и бросился по тропке, прочь от меня.
Вернулся Стойкасл быстро, раньше того, как подоспели еще несколько констеблей с соседних участков патрулирования.
— Ушел. — он зло сплюнул наземь. — Калитка нараспашку, сестры-привратницы тоже нет. Прикрыл на запор покуда, чтоб не шастал никто. Да не журись, Вильк, про тот ход мало кто знает. Монахини им сейчас почти и не пользуются — только утром, за молоком через него шныряют. Так им до рынка ближе выходит. Инспектору я сам доложусь о открытой калитке, пусть на меня рычит за то, что я тебе раньше про нее не рассказывал.
Он махнул рукой.
— Пойду, сестру у входа сменю, а то опять сержант все мозги съест, если наших монашка вместо констебля встретит.