Консьянс блаженный
Шрифт:
Поэтому, как только одеяло было натянуто, Консьянс бросил на него ребенка, не причинив тому ни малейшего вреда.
Мать кинулась к своему дитяти, взяла его на руки и, как безумная, унесла подальше в поле.
В трех сотнях шагов от фермы она упала с ребенком перед скирдой.
Что значило для нее сгоревшее зерно, что значил для нее рухнувший дом? Разве не спасла она от гибели то единственное, в чем для матери заключается вся жизнь, — свое дитя?!
Высшая материнская радость вытеснила из ее души даже чувство благодарности
От земли до окна было около двадцати футов.
Бросив малыша на одеяло, Консьянс устремил свой кроткий взгляд к небу, скрестил руки на груди, прошептал несколько слов и выпрыгнул из окна.
Но, хотя он приземлился на ноги, удар был так силен, что юноша покачнулся, испустил вздох и упал без сознания.
Когда Консьянс пришел в себя, он увидел, что лежит во дворе на охапке свежей соломы, а рядом с ним стоит на коленях заплаканная Мариетта и сжимает его левую руку.
Бернар, беспрерывно скуля, лизал его правую руку и время от времени обнюхивал лицо, словно пытаясь удостовериться в том, что его хозяин жив.
К счастью, обе матери, г-жа Мари и Мадлен, ничего обо всем этом не знали.
Открыв глаза, Консьянс встретил взгляд Мариетты.
Он улыбнулся и попытался приблизить свое лицо к лицу девушки.
Мариетта от радости забыла обо всем: она вскрикнула и прильнула устами к устам юноши.
Если не считать детских ласк, это был их первый поцелуй.
Оба невинных ребенка осознали теперь то, чего сами не подозревали: они перестали быть только братом и сестрой и любили уже друг друга как возлюбленный и возлюбленная.
Держась за руки, они тихо поднялись и в сопровождении Бернара молча пошли к родным хижинам.
Пройдя две трети пути, они встретили своих матерей, вышедших им навстречу.
И только теперь женщины узнали, как Консьянс помог бедной Жюльенне; так же как она, обе матери ни на мгновение не подумали о лошадях, коровах и баранах, обе воскликнули:
— О сын мой! Так ты спас ее ребенка!
Консьянс улыбался и ничего не отвечал, но Мариетта рассказала о том, что он сделал в эту страшную ночь; этот рассказ, шедший от сердца, омытый слезами любви, поведал матерям все подробности случившегося, и в их глазах юноша явился тем, кем он был на самом деле, — посредником между бедой и Провидением.
Две матери в изумлении молча слушали Мариетту; они никогда прежде не видели ее, столь переполненной восторгом; они никогда прежде не видели Консьянса в столь полном спокойствии.
Наконец, не нуждаясь в словах, матери поняли, что желания их сердец услышаны. Госпожа Мари толкнула Мариетту в объятия Мадлен, а Мадлен толкнула Консьянса в объятия г-жи Мари.
И тогда уста их детей проронили тихим шепотом слова:
— Госпожа Мари, я люблю Мариетту.
— Госпожа Мадлен, я люблю Консьянса.
— И прекрасно! — ответили обе матери, вздыхая от радости. — В любви ничего плохого нет. Расскажем об этом папаше
Папаша Каде, понятно, был великим вершителем судеб обоих семейств.
На следующий день Мадлен сообщила ему эту новость.
Старик слушал с важным видом и, когда невестка сказала все, что намеревалась сообщить, произнес:
— Гм-гм! Надо посмотреть!
Поскольку так звучал обычный ответ старика в том случае, когда он был склонен уступить, обе семьи сочли его слова выражением согласия, и радость, это благословение Неба, снизошла на оба семейства.
Увы!..
VII
О ТОМ, ЧТО ПРОИСХОДИЛО В ЕВРОПЕ С 1810 ГОДА ПО 1814-Й
В то самое мгновение, когда глаза Консьянса встретили устремленный на них взгляд Мариетты, в то самое мгновение, когда целомудренные уста двух детей слились в первом поцелуе, то есть около десяти часов вечера 9 ноября 1813 года, железные решетчатые ворота Тюильри с грохотом распахнулись, чтобы пропустить три почтовые кареты, в одну из которых была запряжена шестерка лошадей; кареты промчались через двор и остановились — одна под аркой, две другие — под открытым небом.
Выездные лакеи в зеленых с золотом ливреях бросились к открывшейся дверце первой кареты; подножка ее опустилась, и человек в сером рединготе поверх зеленого мундира, в белых лосинах и ботфортах, покрытый прославленным на весь мир головным убором, соскочил с подножки и, подняв глаза, увидел на верхней ступени лестницы изящную светловолосую женщину в красном бархатном платье, державшую на руках розовощекого и тоже светловолосого ребенка, и посреди толпы придворных, не удостоив их даже взглядом, человек обнял женщину и ребенка и повлек их в будуар, сплошь обтянутый зеленым кашемиром; закрыв за собою дверь, он со вздохом сказал:
— Ах, честное слово, завтра достанет времени быть императором! Сегодня же вечером я буду мужем, отцом, мужчиной. Ах, добрая моя Луиза! Ах, бедное мое дитя! Вот мы и вместе!
Пять минут спустя в большом зале появился старший камергер и обратился к присутствующим:
— Господа, его величество император благодарит вас за усердие, но сегодня он устал и принимать будет только завтра.
И все эти люди в золотых галунах поклонились и, учитывая усталость своего повелителя, в молчании удалились.
Ведь человек, перед которым растворились ворота Тюильри, человек, пожелавший быть мужчиной, мужем и отцом прежде чем вновь стать императором, был не кто иной, как император Наполеон.
Увы, за последние три года в его судьбе произошли большие перемены.
Если когда-либо Небо возлагало на человеческое существо роль вершителя судеб, то, конечно, избранником его был победитель в битве при Маренго и побежденный в битве под Лейпцигом.
Вплоть до 1810 года, пока он представлял интересы всего народа Франции, все удавалось этому человеку.