Контакт первой степени тяжести
Шрифт:
– Тогда вернемся на исходные.
– С удовольствием! Билет имеешь ты. И только ты. Ты можешь его взять, а можешь и отказаться. Однако ты учти и то, что отказываешься ты только раз. И навсегда. Потом, отказавшись, если вдруг передумаешь, то уже все, уже не переиграешь – второго приглашения не будет.
– А если я вернусь в Москву, и снова – с ней – сюда?
– Смешной ты человек! Ты думаешь, они к себе любого берут? Кровь свежая нужна, это верно. Но не любая группа. А только А1, старик, ты ж понимаешь...
– А вдруг у Ленки именно А1
– Тогда, наверно, я сказал бы тебе нечто иное, не находишь? Таланты им нужны, старик, таланты.
– А у меня какой талант? – Белов почти что испугался.
– Скажу! Но ты не обижайся. В тебе талант порядочности. Верность, знаешь, есть такое понятие? Обязательность? В тебе этого добра почти на сто процентов. А это редкость страшная – во всей известной части нашей Вселенной. Скажу по секрету, не только в России бардак, а и во всей Галактике – тоже. Обещают, не делают. Накалывают, напаривают, обувают – это повсеместно. Порядочность, Коляныч, очень ценится. Именно потому, что ее мало.
– Ты что-то крутишь, Борька. Я вижу, ты врешь ведь, скотина. Что-то недоговариваешь, хитришь, крутишь мне мозги!
– Ничуть. Я прямо говорю: у вас двоих нет шансов. И если ты уйдешь, то ты уйдешь.
– Ой, врешь ты, Борька! Брешешь: я же по глазам вижу. Шанс есть всегда – не ты ли в бытность любил повторять: «шанс есть всегда», «шанс есть у всех»?! Не может быть, не верю, чтоб шанса не было! Один шанс есть? Из тысячи? Из миллионов миллиардов?
– Еще раз повторяю я тебе: если ты уйдешь – получишь скромный дар– за беспокойство, ну, вот как сцепщик. И все. Назад дороги нет.
– Да почему назад? Ведь это не назад дорога, а вперед! Я говорю: да, я согласен. Но я в Москву сгоняю – за женой... Что здесь такого?
– Ох, Коляныч, ты все-таки – как и все люди – питекантроп тот еще! По слогам, специально для слабоумных и неинформированных: мы все живем отдельно – каждый живет сам. Может быть, ты сроду не обращал на это внимание, но это именно так, ты поверь мне уж на слово. Рожденье взять – каждый рождается в одиночку, смерть – тоже каждый лично подыхает – ни за Родину, ни за Сталина – а только за себя за самого. И больше ни за кого. Перед Богом – аналогично – ответственность сугубо персональная. Что я тебе элементарные вещи объясняю? Известно уже тысячелетия. Любому же козлу ясно.
– Я все-таки попробую.
– Ты можешь даже не пытаться. Это неудача. И не простая там осечка. Это смерть.
– А что мне иначе, скажи – тюрьма? За то, что я тебя «убил»? Да уж, конечно, лучше подохнуть, чем такая перспектива замечательная реализуется!
– Решайся, Коляныч, решайся, – сухо произнес Тренихин.
– Решился! – Белов бросил картонку в костер. – Нужно два билета.
Билет мгновенно вспыхнул ярчайшей вспышкой, брызнув во все стороны голубыми нежными искорками, и исчез, как растаял, не оставив в воздухе ни малейших следов.
Тренихин долго молчал, глядя в огонь.
Наконец
– Что хочешь получить в дар? Навек и на прощанье? Проси и – сбудется!
– Чтобы менты от меня отстали. Мне кажется, это справедливо.
Тренихин чуть заметно улыбнулся, потеплел лицом.
– Да, справедливо. – Зажав пальцем одну ноздрю, он высморкался в костер и закончил мысль: – Справедливо, но неисполнимо.
– Как так – неисполнимо? Во дела! Старик, ты что: мы так не договаривались!
– В лоб, прямо – ну, напрямую – неисполнимо. Тут карма... Ты не поймешь. Это трудно, долго тебе объяснять...
– А не хера мне объяснять! Ивану Грозному объяснять будешь: карма-хуярма! – Белов почувствовал, что он не на шутку рассвирепел. – Звездопроушина космическая. Дурака-то валять! Совсем, смотрю, ты с этими, высокоразвитыми, гнойником стал – ну, не подъедешь! Делай давай! Ломаться мне будешь тут!
– Мы сделаем... сделаем тебе то, что ты просишь, но похитрей, иначе, не «буквально», что ли... Тот, кто давил на следователей сверху – тот забудет, выпадет из мозга это у него. Смотри в огонь, поймешь...
Белов посмотрел в огонь костра и увидел вдруг поле – бетонное серое поле...
По бетонному серому полю пробежал, коснувшись колесами полосы, большой самолет с надписью «Россия» на борту. Затормозив, самолет сошел с полосы и, прокатившись по рулежкам, выполз на площадку, прямо к ковровой дорожке, постеленной на бетон.
Почетный караул вытянулся по стойке «смирно».
Подали трап.
Дирижер духового военного оркестра воздел руки, готовясь урезать гимн...
И тишина. И пауза.
Ни малейших движений.
Старший из группы встречающих, видный мужчина лет пятидесяти, наклонился к уху стоящего рядом с ним – то ли начальника охраны, то ли переводчика... Что-то прошептал... Тот, согласно кивнув, достал из кармана складную трубку радиотелефона, выдвинул антенну...
– Хай! Ну что там, Дед ваш – опять нажрался, как свинья?
Выслушав ответ, переводчик наклонился к старшему:
– Какая-то проблема с головой... С мозгами... Память... Временное помутнение... Астенический синдром – во!
Старший молча махнул: пусть, дескать, проваливает...
– Хай! – снова сказал переводчик в трубку. – Вам открывают эшелон. Счастливого пути!
От самолета откатили трап. Через минуту самолет взлетел.
– Ну вот. Основное давление сняли. Портреты внуков из головы теперь вон. Что называется, «заспал», харя пьяная, – сказал Борис Белову. – А остальное – тебя поищут, но схватить не схватят. В тюрьму ты уже никогда не попадешь. Не суждено.
– Точно?
– Точнее не бывает. Точно! Ведь матрица судьбы твоей кончается на... – Тренихин осекся и вздрогнул, услышав нечто неслышимое для Белова. – Все! Больше – ни слова! Так... Ладно. Что же, Коляныч? Расстаемся!..Вот и прощай!