«Контрас» на глиняных ногах

Проханов Александр Андреевич

– Понимаешь, вышла заминка… Обстоятельства службы… Неделя, не больше… Я слетаю в Пуэрто-Кабесас, а потом мы осуществим наш побег… Даю тебе честное слово…

Она еще не понимала, щурилась, проводила рукой по глазам, будто что-то ей мешало смотреть – то ли повисшие на бровях капли воды, то ли невидимая прилепившаяся паутина:

– Хочешь сказать, что мы не летим?

– Летим, но только через неделю-другую. – Он видел, как она тускнеет, дурнеет, в ней исчезают золотистость, свежесть, словно на солнце набежала мгла, как во время затмения, и в этом повинен он. Не желал видеть ее страдающее лицо, из которого исчезают румянец, свет, утренний блеск, и оно тяжелеет, деревенеет, покрывается корочкой желтого воска. Не желал, чтобы ее страдание

передалось и ему. Не желал сострадать, винить себя. Заговорил настойчиво, часто, отвлекая, убеждая, обманывая. Сберегал свою драгоценную утреннюю бодрость, столь необходимую для предстоящей работы, для нового броска в неизвестность, где с первых же минут потребуется думать, наблюдать, рисковать, а для этого душа должна быть свежа, целиком обращена и нацелена в дело.

– Понимаешь, я несвободен… Потом тебе объясню… Должен лететь… Обстоятельства сильнее меня… Но это отнюдь не отменяет решения… Я не передумал, поверь… Просто малая отсрочка… А потом мы уедем в Карелию… Просто в эту минуту я не свободен…

– Ты несвободен, – тускло сказала она, опуская руки, сутулясь, и он испугался, что она упадет на розовую дорожку сада. – Я предчувствовала, что такое возможно… Знала, что случится беда…. Ты не понимаешь, мой милый, какая случится беда… Сколько всего разрушится…

– Да при чем здесь беда!.. – Он начал раздражаться от того, что она удерживает его своим страданием, своей смертельной, проступившей в ней слабостью. Делает его повинным в ее смертельном недуге.

– Ты забыл, что я тебе говорила… Если мы разлучимся, произойдет огромное несчастье, не только для нас… Мы вместе удерживаем мир от несчастий…

Это мучило его, раздражало. То, что день назад казалось упоительной истиной, сейчас выглядело неестественным, странным. Его ждал на аэродроме заправленный самолет, на борт заносили боеприпасы, военные готовились к бою, который разгорался в сельве вокруг секретной базы Севен бенк. Это была реальность, в которой он, разведчик, чуждый романтических бредней, должен добыть секретную, угрожавшую его жизни иформацию.

– Извини, дорогая, я опаздываю. Задержись, если можешь, в Манагуа. Вернусь и сразу тебя найду.

– Ты меня не найдешь… Сейчас уйдешь и больше меня не найдешь!.. Останься, умоляю тебя!.. Не представляешь, что мы теряем!..

Он вдруг почувствовал к ней отчуждение. Неужели эта ставшая вдруг некрасивой женщина, настойчивая, экзальтированная, не умеющая уловить его состояния, не желающая видеть драматизм его жизни, не ведающая ничего об его опасной профессии, неужели она может стать его женой. Быть с ним рядом всю остальную жизнь. Посягать на его свободу. Привносить в его сложный, исполненный творческих противоречий мир упрощенные объяснения и рецепты. И, главное, быть постоянно рядом, навязывать свои романтические переживания, свои сентиментальные бредни.

– Будем считать, дорогая, – сказал он шутливо, – что моя поездка – это проверка наших чувств. Ты сможешь все хорошенько обдумать. Вдруг тебе покажется, что я для тебя не создан. И ты будешь благодарить меня за эту поездку.

– Боже мой!.. – Она закрыла лицо руками, и плечи ее стали вздрагивать. И он, испытывая муку, не желал, чтобы эта мука от нее перетекала в него. Винил ее, любил, испытывал вину, одновременно тяготясь этой виной. Обрубил мучительную, связывающую их пуповину. Обнял ее неловко, быстро отвернулся и пошел к машине.

– Боже мой, – слышал он ее слабый голос. Сесар сквозь опущенное стекло молча на них смотрел.

Над зданием аэропорта – хлюпающий на ветру транспарант: «Контрас» не пройдут!» Обгорелый «Дуглас», подбитый в день его прилета в Манагуа, отбуксированный к ангару, темнел жирными потеками копоти. Другой самолет, двухмоторный, пятнистый, был подготовлен к взлету. Белосельцев всматривался в ангары военно-воздушной базы, где еще неделю назад снимал воронки от бомб, солдата с брандспойтом, сбивавшего пламя. Теперь воронка была аккуратно забетонирована,

сливалась с полосой. Подбитый «Дуглас» напоминал скомканную фольгу, которую подержали над свечкой, а миновавшая неделя была наполнена яростными боями, пожарами, смертями и внезапной посетившей его любовью, от которой он теперь удалялся.

Сесар поставил к ногам картонную коробку с вакциной. Нетерпеливо смотрел на камуфлированный самолет, рядом с которым на теплом бетоне сидели солдаты. Сложили у ног каски, автоматы, подсумки. Устроились вокруг патронных ящиков, ожидая команды, чтобы грузиться на борт, лететь в зону боев на Атлантик кост.

– Представляю, Сесар, как будет поражена Росалия твоим появлением. – Белосельцев был радостно возбужден видом летного поля, хлюпающим на ветру революционным транспарантом, блеском зеленой травы, вдоль которой по бетону с тонким гудением разгонялся маленький одномоторный истребитель. Взмывал, превращаясь в темную точку, неразличимую среди летящих над полем птиц. – Говорю, Росалия изумится твоему появлению.

– Не удивится, – усмехнулся Сесар. – Я сообщил. У них в больнице есть рация, по которой мы связываемся. Она знает, что я везу вакцину.

– Только бы этот «Локхид» тряхнул стариной и перенес нас через Кордильеры.

– Если не по воздуху, то уж по земле наверняка. Сейчас заведем его от какой-нибудь ручки, погрузимся и тихонько поедем до Пуэрто-Кабесас. Знаешь, по земле даже спокойнее.

Они посмотрели один на другого и громко расхохотались, хлопнули ладонью о ладонь.

Мимо них прошел пилот, щеголеватый, горбоносый, с темной эспаньолкой – полная противоположность старому алюминиевому самолету с изношенными заклепками и закопченными двигателями.

– Приглашаю на борт, летим, – бросил он мимоходом, ныряя под крыло, где сидел на корточках второй пилот, что-то подкручивая в плоском днище отверткой.

Офицер окриком поднял солдат. Те надели на себя автоматы и каски, брались по двое за ящики с боеприпасами, подносили к самолету, подавали наверх. Цепляясь оружием, звякая металлом, погружались в нутро самолета.

– Теперь и мы, – сказал Сесар, подхватывая коробку.

В самолете они разместились на алюминиевой лавке среди молодых напряженных тел, зеленых ящиков и оружия. Чихающий винт слился в трескучий свистящий круг. Затрясло на скамейке. Под пятнистым крылом, проваливаясь в медленном развороте, поплыл утренний солнечный город. Миновали сонное туманное озеро с шатром Момотомбо и его уменьшенным подобием Момотомбино. Он вспомнил, как недавно подлетал из Москвы к Манагуа, смотрел на вулканы, гадал, что готовит ему эта голубая, в зеленых разводах земля. А она готовила ему кипящую от пуль водяную яму в заливе Фонсека, сгоравшую свадьбу в Коринто, убитого «контрас» на улице Сан-Педро-дель-Норте и серебряный трепещущий квадрат на стене, в котором тень женщины подымала на руках легкое платье. И от этого мимолетного, в небе, видения ему стало тревожно и больно.

Солдаты приникли к иллюминаторам. У каждого круглого стекла блестело глазами свежее молодое лицо, отражало проплывавшие горы, облака, зелень долин. Все лица казались красивыми, не потерявшими своей неповторимости и сочной молодости среди оружия, стальных касок, военной пластики самолета. Внизу медленно колыхались коричневые кручи, темно-синие тени облаков, зеленые и седые леса, словно самолет пролетал над рельефной картой, которая рябила, успокаивала, усыпляла. Кто-то невидимый, притаившийся в этих глубоких лесах и долинах, окружал самолет сонливым дурманом, гипнотизировал, убаюкивал, погружал в царство сна. Мерный гул, дребезжание обшивки, духота повергли Белосельцева в сонливость. Он приблизился виском к вибрирующему металлу, наполняясь его мелкой рябью, задремал и на секунду оказался в своей детской комнате с высоким окном, где розовел весенний набухший тополь, наклонилась старая облупленная колокольня и раздавался тихий стекольный звон от проезжавшей по переулку машины. А когда очнулся, самолет уже перевалил Кордильеры, летел над сельвой.