КонтрЭволюция
Шрифт:
У Фофанова неприятно екнуло в животе. «Псих в смокинге забыл!» А может быть, вовсе не забыл? Может, это — взрывчатка? Или рицин?
По всем правилам, да и просто по здравому смыслу, надо было вызвать Софрончука или каких-нибудь его коллег. Но так не хотелось этого делать! И Фофанов, недолго думая, раскрыл папку. В ней лежал всего один тоненький листок из чуть ли не рисовой бумаги. И на ней как будто черной тушью была выведена математическая формула:
«Бу-бу-бу», — гнул свое поэт, а Фофанов, как завороженный, смотрел на бумагу. Потом он поднял листок, осмотрел его со всех сторон. Потом на свет. Кроме формулы, там ничего не было. И папка, за исключением листка, тоже была пуста. Причем внутренняя ее поверхность была совершенно, девственно чистой, как будто
— Как у вас с математикой, Александр Евгеньевич? — довольно бесцеремонно прервал поэта Фофанов. — Сделайте одолжение, взгляните, пожалуйста, не знаете ли, случайно, что означает сия формула?
— Формула? — Вережко был поражен, даже шокирован. Ясно, что ничего подобного он не ожидал. — Но при чем тут… Нет, извините, у меня с математикой и на школьном уровне было неважно, а тут что-то из высшей…
Он совершенно потерялся, замолчал и только улыбался глуповато. Но Фофанов не сомневался: если дать ему теперь опомниться, прийти в себя, он может, пожалуй, и обидеться. Вобьет себе в голову, что над ним издеваются, начнет кричать, махать руками, а потом черт знает что наговорит во всяких других инстанциях. А он ведь и к Генеральному бывает вхож. И в обществе иностранных журналистов болтает безответственно. Поэтому Фофанов извинился, дескать, вы у нас, Александр Евгеньевич, таким эрудитом слывете, что я рискнул к вам обратиться, но вообще-то я слушал вас с большим интересом, и я согласен, что-то надо делать, я постараюсь вам помочь… Фофанов улыбался поэту сладко, а сам думал: «Вот ведь ловок, сукин сын, как себя поставил, всех нас пользует как хочет! Придется теперь ему поездку пробивать, с конторой ссориться». Это была, конечно, ловушка, причем Фофанов загнал себя в нее сам. Он проклинал ту минуту, когда решил с сукиным сыном возиться, пригласил впервые на ужин к себе на дачу, и особенно — момент, когда уговорил Генерального тоже допустить до себя Вережко. Теперь отречься от поэта значило бы признать свою ошибку, то есть сильно подорвать свой авторитет знатока тонких идеологических игр. Продолжать его поддерживать — тоже занятие утомительное, причем обходится оно все дороже.
Сейчас, впрочем, ему более всего хотелось избавиться от поэта поскорее. Как только он покинул наконец кабинет, Фофанов вызвал помощника. Сначала пришлось для приличия обсудить предстоящий визит в ГДР, а потом удалось очень естественно, как бы совсем между прочим, сказать безразличным тоном:
— Николай Михалыч, тут вот формула эта… хм… ерунда, конечно, но все-таки… не выясните ли при случае, что она означает? — Фофанов подвинул к помощнику папку, и тот немедленно раскрыл ее и уставился на страницу с формулой. — Сделайте одолжение, уважьте мое праздное любопытство… Это, конечно, не срочно, как-нибудь заодно, когда с коллегами будете общаться — из отдела науки.
— Разумеется, Григорий Ильич, все выясню! — отвечал помощник, но смотрел при этом как-то подозрительно… То ли в безразличие тона не поверил, то ли папка чужая, странная и листок непонятный его смущали.
Николай Михайлович, разумеется, решил, что это Вережко вручил Фофанову и папку, и листок с формулой — откуда же еще им было взяться? Абсурд, конечно, зачем, казалось бы, поэту какая-то мутная математика и, тем более, с какой стати обращаться с ней к секретарю ЦК по идеологии? Бред какой-то, но шут этих богемных разберет, к ним ведь логика нормальная неприменима. Так или иначе, Николай Михайлович свято поверил в причастность Вережко к загадке, и его убежденность еще сыграет во всей этой истории странную и довольно важную роль.
Глава 2. Краски волшебницы
1
Тем временем в Рязани у художницы Наташи Шониной наступили совсем скверные времена. Участковый ей попался уродливый и неуверенный в себе, с пухлыми бабьими руками, с прыщами на жирном лице и белесыми глазами навыкате. Но самое противное в нем был его голос — по-женски высокий и какой-то тошнотворно утробный одновременно.
И пальцы у него тоже были короткие и жирные, Наталья старалась на них не смотреть, на эти сардельки недоваренные. Но и участковый
— И давно вы уже нигде не работаете? — спрашивал участковый.
— Вы уже этот вопрос задавали, товарищ милиционер, и я на него отвечала.
— Ответьте еще раз, — утробно говорил участковый и смотрел в стену.
«Уж лучше бы вел себя как другие самоуверенные самцы, приставал бы, пытался облапать, — думала Наталья. — Тогда, по крайней мере, можно было бы съездить ему по физиономии как следует. И разговор бы пошел иначе».
— Повторяю, я художник, выпускница Суриковского института, я пишу или, как говорят дилетанты, рисую. Кистью работаю и красками, — говорила она.
— Вы — член Союза художников?
— Нет, я не состою в Союзе.
— Почему?
— Так сложилось.
— И когда вы в последний раз выставляли свои работы?
— Я никогда официально не выставлялась.
— Что значит — официально?
— Ну, я участвовала в двух неформальных выставках…
— Неформальных выставок не бывает. Предполагаю, что это были антисоветские акции, пресеченные органами охраны общественного порядка.
— Какие еще акции, о чем вы говорите? Я политикой вообще не занимаюсь, она мне нисколько не интересна…
Участковый старательно водил дешевой шариковой ручкой по бумаге, записывал что-то, торопился заполнить форму какую-то, что ли… Загонял куда-то ее жизнь, чертил судьбу…
Наталье вдруг пришло в голову, что ей, наверно, никогда не попадался до сих пор столь физически отталкивающий тип. И это вдруг пробудило в ней профессиональное любопытство художника. Вон, Люсьен Фрейд и прочие из той же школы мучаются, приземляя, — как скажут дилетанты, «уродуя» действительность, пытаясь вытащить из предметов и людей некую сущность, лежащую вне банальной эстетики… Вне красивенького. Сдирая верхний слой. А тут все уже содрано, и еще как! Вот какая сердцевина. Нет, это ценить надо!
Теперь она смотрела на милиционера другими глазами. Боже, ей стыдно должно быть! Что за обывательский взгляд: видеть в нем урода — и только! Смотреть на его пальцы ей, видите ли, противно! А ведь он не просто урод, он — типаж, он — характерный, чертовски интересный… Есть в нем какая-то загадка, что-то он собой представляет, что-то раскрывает, какой-то, может быть, даже секрет. Если его угадать и еще усилить, подчеркнуть, может открыться еще одно какое-то измерение мира.
Что, если написать его вот таким, сидящим на стуле, а стол, на котором разложены бумаги, убрать, убрать так, чтобы его руки опирались на пустоту. И глаза эти водянистые, рачьи, увеличить, приблизить, устроить крупный план, чтобы видно было, какие они странно бесцветные и пустые. И пусть они смотрят вбок, в ту же пустоту, это же гениально! Такого же не придумаешь. И да, да, эти белые жирные пальцы, ох, какие замечательно жирные! — шевелятся в полумраке, как живые. Как черви. Но главное — это свет, конечно, свет! Свет всегда главное. Надо написать его лицо освещенным с двух сторон разным светом. Чтобы одна половина отдавала бледно-фиолетовым, а вторая — желтизной, может быть? Нет, это слишком было бы прямолинейно! Надо еще подумать, посмотреть, как и что выходит…
Наталья не выдержала, вскочила, обежала вокруг участкового, остановилась между ним и окном, всматриваясь в его лицо… Как всегда в таких случаях, она стала впадать в состояние легкой эйфории, ощущая сладостную дрожь во всем теле, нечто даже похожее на оргазм, казалось ей; впрочем, его она так давно не испытывала, что, может быть, и подзабыла уже, как это бывает, что это такое. Но ей казалось: похоже, похоже, если не на сам оргазм, то на приготовление к нему, последние сладкие моменты перед разрядкой, только без напряжения, без сжатия и судорог, а потому, может быть, и лучше, лучше! Типа: ликование всех внутренних органов сразу. Ликование от сознания, что вот-вот, еще чуть-чуть, и какое-то озарение снизойдет, что-то — словами невыразимое — выразится… И, как всегда бывало в таких случаях, она потеряла контроль над собой, точно какая-то сила несла ее, управляла ею… Невесомость, наверно, так ощущается.