КонтрЭволюция
Шрифт:
Нет уж, ведьмы, поднимите мне веки!
— Ну хоть прокладку мне добыли? Не японское производство, чай, — ворчал Софрончук.
— Добыли, добыли, — радовался Жудров.
— А сальниковую набивку?
— Все, все есть, в лучшем виде!
Правда, и то и другое оказалось самоделкой. Но так, может, оно и лучше, думал Софрончук, так правдоподобней.
Наташа открыла дверь в каком-то задумчивом, печальном, кажется, настроении. Никаких смешков и прочего. И про КГБ больше ни слова. Молча посторонилась, дала ему пройти на кухню. И какое-то новое совсем для него щемящее чувство вдруг он ощутил — что-то вроде неожиданной жалости какой-то, острого желания утешить. Попытался вспомнить, когда испытывал еще что-то подобное. Пришел в голову давний эпизод из детства, когда он нашел
«При чем тут та старая история с лягушкой? — сердился сам на себя Софрончук. — Просто совершенно ничего общего».
Отправился на кухню, довольно ловко справился с краном, поставил прокладку и набивку. Все завинтил. Кран больше не тек!
— Вот, хозяйка, принимай работу! — позвал он. Наташа пришла, посмотрела. Сказала:
— Ну, здорово, спасибо! А то я уж и не рассчитывала. Возьмите вот, три рубля. И не вздумайте отказываться.
Пришлось взять. Иначе на легенде надо было крест ставить.
— Бутылки у меня нет… Но, может, чайку с конфетами? — рассеянно спросила Наталья.
Софрончук взглянул на часы, сделал вид, что что-то высчитывает. Сказал:
— Не откажусь, спасибо. Время у меня есть, я у вас быстро управился.
Уселся за стол, Наташа налила ему чаю. Села сама напротив. Можно было наконец разглядеть ее хорошенько — с расстояния полуметра.
«Не смотри!» — кричали ведьмы в голове.
Но он посмотрел.
Экие глаза, однако. Огромные, подернутые какой-то тончайшей дымкой, что ли, светло-карие, нет, нет, зеленые, фисташковые глаза. Ошеломленный, он вдруг понял, что их цвет непостижимым образом то и дело меняется — в зависимости от того, какой на них свет падал, что ли… А может, и от ее настроения или каких-то других, внешних процессов. От состояния геомагнитного поля, например…
Вдруг Софрончук почувствовал что-то странное — будто кто-то схватил его за шею и стал сжимать. Это ощущение было настолько явным, настолько физическим, что он даже непроизвольно поднес к шее руку. Стал судорожно глотать горячий чай, вроде помогло чуть-чуть.
А потом он взглянул опять — и провалился. То ли летел, то ли падал в темно-зеленую бездну. Ничего подобного никогда в жизни не испытывал. Когда опомнился, вынырнул, то почему-то оказался на ногах. Он стоял, прижавшись к стенке, не способный разговаривать. Боялся, что и вздохнуть толком не сможет. А Наташа спрашивала его о чем-то. Он не понимал. Наконец разобрал: она беспокоилась, спрашивала, все ли с ним в порядке. Какой уж тут порядок. Напротив: катастрофа-с. Финиш. Абзац. А вслух сказал: «Э-э… ну-у… в общем… Нормально. Все. Хм…»
Она смотрела на него с изумлением и бог его знает, что думала. А Софрончук, вернее его дух, сидевший где-то на потолке и наблюдавший за происходящим сверху, думал, что вот дожил он до сорока семи лет, считая, что все главное про жизнь давно постиг. А уж про женщин тем более все знает. Пару лет назад, когда сын Мишка, дурачок, вообразил что-то такое невозможное про Милу с четвертого этажа, заявил, что жить без нее не может, Софрончук вправил сыну мозги. Отозвал дурачка прыщавого в сторонку и объяснил, что это гормоны его отравили, что ему просто нужна сексуальная разрядка. Физиологически необходима. А рядом Мила, миленькая, конечно, такая Мила. Королева красоты шестого подъезда. А может, и всего девятого корпуса! Объяснил он тогда сыну, что вместо Милы вполне могла бы быть Лена какая-нибудь, или Оля, или Маша. Или даже экзотическая Маргарита, в просторечии Рита. Нет, не любая другая, конечно, но таких, которые подошли бы, немало. Мишка тогда обиделся. Убежал, хлопнув дверью. В тот же вечер вернулся, но долго еще потом дулся и отворачивался. А недавно вдруг наклонился к отцовскому уху за столом и сказал: отец, ты был прав. То есть — абсолютно. Софрончук в первый момент даже не понял, о чем он. Много их,
И вот теперь…
И вот теперь мудрость опрокинута. Все опровергнуто. Оказалось, что есть такой, совсем особенный тип женщины, именно для него, для Софрончука, созданный. Все сложилось: то, какие у нее глаза. И какие плечи обворожительные. То, как она движется грациозно, сама, наверно, и не подозревая об этом. В софрончуковском организме все это вызывало странную физиологическую реакцию, нечто похожее даже на боль. Вот губы… Оказывается, такая именно форма женских губ волнует его, Софрончука, совершенно невероятно, переворачивает все внутри. Невозможно спокойно смотреть, когда они такие… как это называется: припухлые, что ли? Или просто — полные? Восточные слегка, так кажется… То ли армянские, то ли семитские или негритянские… А бог его знает! Губы находятся в противоречии с остальными, правильными чертами лица. Но именно это столкновение на него, на Софрончука, почему-то действует совершенно гипнотически. Включает какой-то никогда не использовавшийся до сих пор механизм, который впрыскивает в кровь могучий гормон. Будь они, эти губы, хоть на миллиметр, хоть на микрон другие, тоньше или толще, и не было бы никакого колдовства. Гормон не работал бы. Это как код какой-то, как пароль. Точно угаданный на этот раз, он что-то такое открыл, освободил, выпустил наружу.
Губы именно такие, что хочется — невыносимо, до жжения какого-то! — хотя бы прикоснуться к ним, как-то потрогать их, хоть пальцами. Хотя лучше, гораздо лучше, все же — губами. Это было бы слаще всего! Начать с мягкого, нежного прикосновения, почувствовать их тепло, которое побежит по всему телу, вызовет дрожь… закрыть глаза, наслаждаться долго и медленно ощущением их формы…
А ведь он никогда раньше не любил целоваться. Не понимал, в чем прелесть этого странного занятия. Ему всегда казалось — лучше сразу к делу. Вставил то, что просится, туда, куда просится. И дело пошло. Как там братья-монголы говорят? Нет ничего слаще, чем есть мясо, чем скакать на мясе и чем вставлять мясо в мясо. А поцелуйчики, это так, жалкое подобие. Бабская слабость. Ну, можно их потешить, баб-то, ничего особенно неприятного в этой предварительной процедуре нет.
И вот вдруг все так перевернулось. От одной лишь попытки вообразить, что можно было бы делать с этими губами, он ощущал легкое головокружение, и в груди екало. От этой мысли, от этой умозрительной возможности Софрончук вдруг испытал сильнейшее возбуждение — такой эрекции, кажется, не было у него с подростковых времен. Какой вздор, какой позор! Нет, это надо как-то остановить. Софрончук решительно отвернулся, но в тот же момент какая-то сила — как будто толща воды или мощная струя воздуха — стала давить на него, физически давить, толкать, заставляя снова повернуться в ее сторону. Необходимо было немедленно, срочно снова ее видеть!
Каждой секундой надо пользоваться, вдруг понял он. Такая редкая удача, ведь шанс встретить такую, для тебя вылепленную, — один из миллиона. Или миллиарда. В общем, почти нулевой шанс. Но удача ли это или, наоборот, катастрофа, несчастье?
Кризис это среднего возраста, вот что это такое, старик, вдруг опомнился Софрончук. И рассердился на себя. Возрастная гормональная перестройка, и ничего больше. Срам: сам уподобился подростку Мишке! Уймись! И вообще — ты же при исполнении… это же нарушение воинского долга, в конце концов. И тут же лукаво возразил самому себе: ну, я еще ничего пока не нарушил… так, помышлял. А за помышление не судят…
Но тут вот что случилось: Наташа шагнула к нему еще ближе, он ощутил чудесный, удивительный, ни на что не похожий запах — ее запах! — и ударила его новая горячая волна, погорячее предыдущей, не известное ему до сих пор тепло особого рода стало растекаться по всему телу, мгновенно проникая во все поры. И тогда какой-то другой, не слышанный им до сих пор голос внутри будто сказал: а и пусть. Пусть кризис. Пусть перестройка и гормональное отравление. Или что угодно еще — хоть нарушение долга и присяги — какая разница. А наплевать. Все равно ничего нет на свете замечательнее и важнее.