Контроль [новая редакция]

Суворов Виктор

Как красиво: серое длинное платье, белый передник и большой красный крест на груди. И раненый в бою ротмистр лейб-гвардии Кирасирского полка… Ранен в голову… Настя осторожно бинтует его голову… Вообще-то у нее самой голова почему-то забинтована. Это не кирасирский ротмистр, а она сама лежит в постели. Это над нею склонилась сестра милосердия и улыбается чуть заметной улыбкой. Улыбается и уходит, тихо затворив дверь.

У двери — кресло на колесиках. В кресле — Холованов. В больничной пижаме. Интересное сочетание: дракон, и в пижаме. Нога в гипсе. У дракона поломалась нога. Дракон на поломанной ноге. Меньше по лесам

гулять надо, товарищ Дракон, тогда нога не поломается. У кресла — два костыля. Дракон улыбается.

— Здравствуй, Жар-птица.

— Здравствуй, Дракон, — шепнула совсем тихо.

— Как ты спала?

Она только закрыла глаза, показывая, что спала хорошо.

— Это я тебя расстреливал. Ты мне ногу поломала, а стрелять тебя все равно надо было. Никому из своих ребят я этого не доверил: надо было так возле твоего виска стрельнуть, чтоб полное впечатление расстрела было, но чтоб слуховые нервы тебе не повредить. Тебя над ямой согнули, а меня ребята подхватили на руки, поднесли, я и стрельнул. Ты сознание потеряла. И в яму кувыркнулась. Так почти со всеми бывает, кому туфтовый расстрел устраивают. Благо, невысоко падать, и мягко в яме. Профессора Перзеева мы в кустах держали. Он тебя сразу усыпил. И потом тебя кололи. Чтобы все плохое ушло во сне. Ты долго спала. Много дней. Мы все боялись, что твоя странная болезнь вернется. С обострением чувств. Не вернулась.

Она слабо улыбнулась.

— Хорошо ты меня, Жар-птица, за ногу. Теперь я как зайчик буду прыгать по коридорам. Не знаю, когда снова к летной работе допустят. Там, на расстреле, все боялся, что от боли не смогу стрельнуть правильно. Уже тут, в госпитале, ты спала, а профессор Перзеев камертончиками возле твоих ушей все звенел. Проверял, реагируешь ли. Успокоил: реагируешь. Ты же хорошо меня слышишь?

Она закрыла глаза и открыла их: хорошо слышу.

— У тебя, Жар-птица, вся жизнь впереди такая — ты контролируешь, и тебя контролируют. В производственном процессе, так сказать. Но серия интенсивных проверок завершена. Теперь тебя будут проверять редко и без драматических эффектов. От случая к случаю. Основной контроль ты прошла. Только на практической работе можно проверить человека. Мы проверили тебя в настоящем деле. Результаты обнадеживающие. Ты умеешь работать сама, ты умеешь анализировать, умеешь принимать правильные решения и выполнять их, ты не боишься крови и смерти. Ты не стала целовать сапог… Это всем понравилось. До тебя только одна девочка дошла до этой стадии проверки. До расстрела. Она тоже не целовала сапог. Правда, и не кусалась. Она не выдержала самое последнее испытание: я выстрелил у виска, а она умерла. Разрыв сердца. Такие нам не подходят. Твое сердце выдержало. Такие нам нужны в контроле. Ты нам подходишь, девочка. У нас с тобой впереди много работы. Контроль — дело бесконечное. А сейчас закрой глаза. И забудь все плохое. Счастье — это умение забывать плохое. Пусть тебе снятся счастливые сны.

Хорошо Насте. Понимает она, что, может быть, серия интенсивных проверок завершена, она спасена, просто проснулась на несколько сладких мгновений в роскошной палате кремлевского госпиталя, увидела рядом своего Дракона, успокоилась и снова засыпает. А завтра она проснется…

Но… Но, может быть, все завершилось совсем по-иному.

Может быть, вся наша жизнь — это просто серия интенсивных проверок. Может быть,

ставят всех на контроль и проверяют, чего каждый из нас и все мы вместе ст'oим. Проверяют всегда. От самого первого крика до самого последнего вздоха. И, может быть, для Насти серия интенсивных проверок, именуемая жизнью, завершена. Может быть, палата кремлевского госпиталя, цветы, сестра милосердия, Дракон в пижаме — все это только привиделось в тот самый момент, когда пуля пробила ее голову. Знающие люди говорили, что умирающий мозг работает совсем не так, как тот, который остается жить. Может быть, по приказу товарища Сталина спецкурьер Центрального Комитета ВКП(б) Стрелецкая Анастасия Андреевна, агентурный псевдоним Жар-птица, исполнена без приговора 12 марта 1939 года на спецучастке особой группы контроля, исполнитель — Дракон. Может быть, в самое последнее мгновенье мимолетным сном ясно и четко увидела Жар-птица себя спасенной и Дракона рядом. Может быть, она его увидела добрым просто потому, что всегда хотела таким видеть.

Радостно ей. И совсем не страшно. Ей не хочется знать, умирает ли она в куче теплых трупов или просто засыпает среди друзей и цветов. Ей совсем не интересно, убита ли она по приказу товарища Сталина или спасена по приказу товарища Сталина. Где Холованов? Его все звали Драконом. И она его так звала. А ведь его зовут Александром. Сашей. Сашенькой. Где он? Может, сейчас он за ее спиной? Может, извлек магазин из пистолетной рукояти, рванул затвор, поднял рычаг предохранителя и прячет свой пропахший пороховой гарью «Лахти» в кобуру? Или, может быть, этот большой, сильный человек сидит рядом, возле ее кровати? Может быть, Настя засыпает в блаженстве, а ласковый Дракон поправил одеяло и, приложив палец к губам, остановил на пороге толстого профессора в белом: «Тише, товарищ Перзеев, не разбудите, только уснула».

Интересно Насте: проснется ли она еще раз? И если проснется, то где? С другой стороны, зачем ей это знать? Разве не все равно? Все равно. Ей просто хочется все забыть. Ее неудержимо влечет в сказочную страну, в бесконечный скользящий полет.

Видится ей скала над игривым ручьем где-то далеко-далеко в волшебном лесу. Хрустальный замок на скале, в самой высокой башне — суровый седой старик. Настя знает его. Это Севастьян. Севастьян-медвежатник. Только он уже не медвежатник. Только он уже не расписан синими картинками. Только он уже бесконечно стар и бесконечно молод. Ветер треплет его длинную лохматую бороду, белую, как потолок палаты кремлевского госпиталя. Сверкнул луч солнца позади, и показалось Насте, что голова его — в золотом сиянии. Вознес он руку над головой и кричит то, что надлежит помнить каждому. Слышит Настя его слова и помнит их.

Над заколдованным лесом, над серебряным озером, над цветами, каких не бывает, гремит его голос: «Люби! Трижды тебе говорю: люби!»

И хочется Насте улыбаться, но так, чтобы никто не догадался, как она счастлива. И хочется высказать заветное, но так, чтобы никто не узнал ее тайну. И улыбается Настя совсем незаметно, самым краешком губ, и шепчет так, чтобы никто не услышал:

— Люблю…

Ньюпорт, Гвент, 1981 год. Исправлено, дополнено и переработано в 2013 году.