Контрудар (Роман, повести, рассказы)
Шрифт:
— В лазарет. Грыжа разыгралась.
Недалеко от школы в ожидании приказа спешился 2-й дивизион.
— Кабы сейчас на сеновал, — тянул лениво Чмель, — да домотканую дерюжку на голову. Больше ничего и не хо…
— Ишь о чем размечтался, брат. Может, еще бабу под бок?
— Куда ему до баб, хватило бы силы на коне усидеть.
— Замаялся народ, ни сна, никакого тебе полного питания.
— От здешнего корма даже тараканы замерли в своих щелях.
Подошел Твердохлеб, снял фуражку, тряхнул головой:
— Горе, товарищи-хлопцы,
— Что случилось?
— Казаки?
— Хуже, — арсеналец печально опустил голову.
— Разбили наших?
— И не то, товарищи.
— Восстания какая-нибудь?
— Да ну вас с восстанием!
— Отрезали?
— Еще хуже!
— Так говори же! Зачем народ мучаешь?
— Шо скажете — венгерскую революцию задушили… — вяло, как обломанная ветвь, упала рука Твердо-хлеба.
— Откудова такая весть?
— Может, это провокация буржуазии? — спросил Слива.
— Нет, — Твердохлеб показал листовку подива. — Достал у пехоты.
— Тут гонют, там бьют, туго нашему брату! — заныл Чмель.
— И што за положение судьбы нашей есть и каков же в дальнейшем путь этой жизни?! — загоревал Фрол Кашкин.
За селом, на заставах сердито хлопали выстрелы. Наползал сырой, мутный рассвет.
Алексей не находил достаточно сильных слов, которые могли бы унять боль, вызванную известиями о падении братской республики. А что-то нужно было сказать, нужно было найти то слово, которое подняло бы упавший дух красноармейцев.
— Товарищ Булат!
Алексей обернулся. Рядом с ним стоял крестьянин лет тридцати, в коротких штанах, в ситцевой рубахе. На спине, словно плащ, висело дырявое полосатое рядно.
— Я Епифан, если упомните, товарищ Булат. Нонешним летом был такой случай: от паука-мельника вы меня выгораживали. Да вон ваши товарищи Чмель с Кашкиным, мои знакомцы, фатеровали у меня.
— Здоров, товарищ Епифан, здоров, как живешь? — Алексей с силой потряс руку крестьянина.
— Живем здорово, в Казачке дела хороши, очень даже хороши, да вот жить никак невозможно, — кивнул он на дом помещика. — Хочу проситься до вас. Да я не один. Тут у меня дружков несколько, и они согласные вступить в красное войско.
— Вот и подмога, — радовался Твердохлеб. — На замену мадьярам.
— Одни уходят, другие приходят. Так питается костер гражданской войны, — философски заметил Иткинс.
— Какие такие мадьяры? — удивился Епифан, подзывая рукой молоденьких односельчан, стоявших поодаль с походными торбами за плечом.
— Это такой смелый, как и мы, народ, который поднялся с оружием против своих буржуев, — ответил Слива. — Как тебя по отцу?
— Кузьмич. Епифан Кузьмич…
— Епифан Кузьмич, айда в наш взвод, — позвал новичка Слива. — И ты и вся команда. В обиде не будете.
— Брось, мадьяр, пойдем к нам, — приглашал новичка Кашкин. — У нас и лошадки для вас сыщутся…
— Наш Епифан Кузьмич, как генерал Скобелев, в плаще, — шутили бойцы, теребя худое рядно, накинутое на
Дивизион выступал. Выстрелы приближались, уже трещали близко, где-то на южных подступах к селу.
На балконе, насупившись, стоял старик мельник.
В рядах, налегая босыми ступнями на стремена, качались в седлах добровольцы из села Казачка.
19
Парный боковой дозор, высланный тыльной заставой, следовал молча глухим проселком. Старший дозора Селиверст Чмель, зажав в левой руке поводья, а в правой снятый с плеча драгунский карабин, не спускал глаз с дальних бугров, на которых еще недавно гремели выстрелы арьергарда. На них уже маячили силуэты шкуровцев.
Спускаясь в широкую лощину, проселок привел красноармейцев к одинокому хутору. Сначала показались широкие кроны густых лип, а потом, словно взятая морозом, белая под оцинкованным железом крыша избушки. За ней виднелись ярко окрашенные ульи пасеки.
— Не иначе, товарищ Чмель, кого-то на мед потянуло! — воскликнул младший дозорный, заметив привязанного к ограде коня. — Посмотрим, нашего или беляка? А может, то обратно Васька Пузырь к пчелкам сунулся?
— Ты што, очумел! — отозвался Чмель. — Это же Гнедко Индюка.
— Вот как, а я не познал Гнедка. И занесло же сюда Ракиту! Не вздумал ли он переметнуться до кадюков?
— Чудило! Тут же его зазноба. Ешо когда стояли в Казачке, он частенько сюды нырял. Баба что надо, медовая. Заехал, видать, проститься. Когда еще встренутся!
— Слыхать, он, Ракита, падок до солдаток.
— Знаешь, парень, Ракита Ракитою, а и солдаткам зараз без мужика невтерпеж. Одно дело, когда баба дожидается, а пасечника, слыхать, убило на германском фронте во время брусиловского прорыва.
— Давай, Селиверст, поторопимся, — стал подгонять своего коня младший дозорный. — Может, и нам перепадет.
— Чаво, парень, медовой солдатки?
— Да нет, товарищ Чмель, — хотя бы того меду. Везет Индюку. Раньше ему жилось сладко и сейчас обратно же. Пооставляет он по всему фронту наследничков…
— Дурная твоя голова. Какие ешо могут быть наследнички? Знаешь поговорку: «По битой дороге трава не растет»? А ему што — поцеловал солдат куму да губы в суму.
Чмель, приближаясь к пасеке, распустил кожаную завязку передней саквы. Порывшись в ней, достал пару старых резиновых подошв, заткнул их за пояс. Решив на сей раз расквитаться с давним своим обидчиком, он поручил товарищу наблюдение за подступами к хутору. Прежде всего, считал Чмель, теперь Ракита-Ракитянский ему не командир. Если даже придется отвечать, то это как-никак учтут. Второе — дело обойдется без свидетелей. И к тому же это почти территория врага. Пусть Ракита потом доказывает. Ну, а если этот Индюк начнет артачиться, можно и припугнуть его: «Не зря ты, военспец, отстал, хотишь переметнуться к белым». Разве мало ихнего брата ушло к Деникину?