Конунг. Изгои
Шрифт:
— Во мне, — сказал он, — живет и Петр Скала и Иуда Искариот, но сомнение — не частый гость в моем сердце. Нынче я пригласил его к себе.
Если мы на своих жалких кораблях войдем во фьорд днем, горожане вскоре узнают, что конунг Сверрир со своим разбойниками снова направляется в Нидарос. Но станут ли они сражаться с нами? Скорей всего они расколются на два лагеря. В прошлом году, когда мы были в Нидаросе, у нас были там и друзья и враги. Может, на нашей стороне окажется больше людей, чем на стороне ярла Эрлинга? И кто будет подстрекать к борьбе тех, кто относится к нам недружественно? Если людей ярла в городе нет, кто, кроме архиепископа Эйстейна, сможет сделать это? Но захочет ли он?
Может, нам все-таки следует войти во
Как думаешь, он примет меня?
А что, если горожане встретят нас с оружием? Мы ведь тоже не безоружны? Я думаю, что хоть нас и немного, но после сражения, буде оно состоится, нас все-таки окажется больше, чем их! Вряд ли архиепископ захочет бросить в сражение своих дружинников! Он умный человек и не захочет разом потерять все.
— Или, — конунг взглянул на меня, — он все-таки ввяжется в сражение?
— Не знаю, — сказал я.
— Но мне важно знать это! — воскликнул конунг. — Разве я не такой же, как вы, разве я тоже не пас коз и не ловил птиц? Но мне важно это знать! Аудун, что мне делать?
Он склонился ко мне и заплакал.
— Мой отец жив или нет? — спросил он.
— У тебя дома есть два малолетних сына, поэтому ты богаче меня, — ответил я.
— Конунг всегда беден, — сказал он.
Страсть помучить себя заставила конунга заговорить о моем добром отце Эйнаре Мудром:
— Я так завидовал, когда видел вас вместе на пустоши, он шел впереди, ты — сзади, две темные фигуры на фоне неба и облаков, иногда он нес на плечах ягненка, а ты бежал за ним, как подобает послушному сыну. Я слушал его приятный голос в те годы, когда работал в епископской усадьбе и ел за столом епископа, а твой отец приходил к нему в гости. Я понимал, что у меня не могло быть такого доброго и любящего отца. И не было.
Когда он толкует сон, он заглядывает в сердце человека. Случается порой, правда, редко, что Всемогущий использует сон как инструмент, позволяющий истине спуститься с небес к нам, недостойным, и таким образом указать нам путь. И потому твой добрый отец Эйнар Мудрый служит не только людям, но и Богу. Ведь он толкует не только загадки человеческого сердца, но отчасти и самого Господа Бога. И я не мог не любить его.
Помню я и твою добрую матушку фру Раннвейг, и ее смиренную любовь к своему мужу и повелителю. Эйнар говорил, что ему редко приходилось ее наказывать, он мудро руководил ею и воспитал тебя правильно мыслящим человеком. Меня часто удивляло, что он при всем том обладал и незаурядной мужской силой. На вид он не выглядел сильным. Нет, не выглядел, он был чуть косоват — одно плечо чуть выше другого и голова наклонена, словно он ожидал, что его сейчас ударят. Но я не знаю другого человека, способного проявить такую же силу и мужество, как твой добрый отец Эйнар Мудрый.
Понимаешь ли ты, Аудун, какую зависть испытывала моя жалкая душа и какую муку терпело мое сердце? Их могла победить лишь воля, более сильная, чем моя.
— Что ты думаешь об архиепископе Эйстейне? — спросил он и взял меня за край плаща.
Кончилось тем, что мы плывем в Нидарос при свете дня, мужество покинуло наших людей. Сигурд сказал с горечью в голосе:
— Это люди без конунга, и конунг без людей.
Лицо Сверрира омрачало тяжелое сомнение.
Впереди
Последние дни у него шла носом кровь.
И вот показались корабли.
Сигурд как-то рассказывал мне о своем брате Йоне:
В детстве и юности Йон был такой же угрюмый и брюзгливый, как и теперь, но руки у него были золотые. Однажды он пошел в кузницу, выгнал оттуда кузнеца и выковал себе удобные щипцы с длинными губами и короткими ручками. Их было легко спрятать под рубаху, и вот как-то вечером, когда молодежь, перекликаясь и аукаясь с пригорка на пригорок, собралась водить хороводы, одна молодая девушка вдруг взвыла, как раненый бык. Это Йон ущипнул ее сзади своими щипцами, быстро их спрятал, ущипнул другую и замешался среди танцующих. Многие девушки подверглись с его стороны этому жестокому обращению, младшие побежали домой за утешением к своим матерям, а других дружки увели в лес и там, сняв с них юбки, натерли салом.
О поступке кузнеца из Сальтнеса стало известно, и слава о нем пошла по округе.
Когда молодежь в другой раз собралась поплясать, Йон счел уместным остаться дома.
— Дай мне твои щипцы! — попросил у него Сигурд.
— Боюсь, ты мне их испортишь, — ответил Йон, кислый как простокваша.
— Ну и ладно. — Сигурд обладал завидным спокойствием, он никогда ни на кого не таил зла, тем более на брата.
Через пятнадцать лет Йон однажды спросил у него:
— Помнишь те щипцы?…
— Как не помнить…
— Прости меня.
Сигурд давно простил.
Сигурд как-то рассказал мне о Вильяльме:
— Ты, наверное, помнишь, что в сражении при Рэ его ранили мечом в пах, я видел его рану, в ней был длинный червяк, Вильяльм выковырнул червяка ножом и расковырял рану, чтобы кровь омыла и очистила ее. С тех пор женщины не интересовали Вильяльма. Но мне иногда кажется, не завелся ли такой же червяк у него в голове? Однажды вечером, пьяный, он заговорил о Бенедикте. Кто такая эта Бенедикта? Я пойду к Бенедикте, сказал он. Я останусь у Бенедикты. Но кто она, эта Бенедикта? У нее синий ноготь, сказал он и засмеялся, я пойду к ней. Но если после того ранения женщины стали ему не к чему, зачем ему понадобилась эта Бенедикта?