КОНУНГ
Шрифт:
Рунг сказал:
– Не говори «гоп», пока не перепрыгнешь.
Рассвирепел сын Олафа, вытащил меч и что есть силы плашмя ударил мечом по камню. Он уже прочно сидел на крючке, чего Рунг и добивался. Рюрик пообещал:
– Когда я спущусь с горы, то размозжу твою голову.
Рунг сказал:
– То–то и оно, что мне нечего за нее опасаться!
И еще ответил висой, на которую Рюрик не обратил никакого внимания. Это была странная виса. Рунг спел:
Хрупкое стекло даст жизнь новому миру.
Конец мелкого будет началом великого.
Одно знаю — волки Фенрира подохнут.
И
Рюрик перебил эту вису:
– Давно говорили о том, что сошел ты с ума. Но все равно это не спасет твой череп.
– Тогда поторопись, свободный! — издевался Рунг. — Спеши, пока страх не схватил тебя за ноги!
И отвернулся от хвастуна, а Рюрик в горячке тотчас поспешил к горе Бьеорк. По дороге он твердил сам себе: «Если удавалось мне залезать на самые отвесные скалы, отчего же сейчас не взобраться на лысую вершину, на которой и не растет–то ничего?» И еще он твердил: «Меч мой заговорен. Разве посмеет пусть самый что ни на есть волшебный волк накинуться на меня?! Пусть сидит там сам Локи со всеми гадами — ничего не успеет и он поделать, ибо одним махом взлечу я на эту гору. И уж тогда держись, Корабельщик!»
Так он приговаривал скрипя зубами, и голова его плавала словно в тумане — настолько Рунг его разозлил. Достиг он подножия и не мешкая начал забираться на гору; камешки так и катились из–под ног. Но как только он миновал ясень, которому приносили дары и жертвы, и попытался залезть повыше, внезапно вспомнил о том, что говорили Отмонд, Гендальф, Визард и многие другие люди, — и вдруг невиданный страх овладел им. Стоило только Рюрику поднять на вершину голову — пелена оказалась перед глазами, руки и ноги ослабли. Он весь обливался потом — такого раньше с ним не случалось. Сердце его так заколотилось, что готово было выпрыгнуть, и не в силах он был совладать с дрожью. Нёбо его сделалось сухим, а голова кружилась. Рюрик готов был от ярости откусить собственный язык, выхватил он меч и принялся махать мечом, но рука сама собой опустилась. И так он ослабел, что и шагу не мог ступить. Когда же повернулся к вершине спиной, то словно кто–то толкал его в спину. Он и побежал назад, и чем ближе спускался к подножию, тем легче становилось — ноги так его и несли с горы Бьеорк — от стыда он готов был убить себя и не знал, куда и деваться. Готов он был грызть камни. И все чудился ему проклятый Рунг, который над ним так посмеялся. Вот как оно получилось!
Что же касается ярла Олафа, то, когда дела были улажены и затаивший обиду Синьбьорн покинул Бьеорк–фьорд, Олаф тут же послал к Рюрику Гендальфа. Хижина, в которой тот должен был находиться, оказалась пустой, очаг давно остыл — видно, несколько дней в ней никто не жил. Гендальф встревожился. Когда после безуспешных поисков возвращался он к ярлу, то повстречал Рунга Фергюнсона:
– Тебе случайно не попадался сын Олафа?
– Три дня назад встретился он мне здесь, на берегу, — ответил мастер. — Мы славно с ним поговорили. После этого очертя голову бросился он бежать — и больше я его не видел.
– Интересно, куда он задевался? — пробормотал Гендальф. И ни с чем возвратился к ярлу. Люди Олафа встревожились и принялись искать упрямого Рюрика по всему берегу. Олаф хранил молчание, но было видно, что Удачливый обеспокоен. Когда уже собрались на поиск бонды с хуторов и их работники, рабы и многие воины — Рюрик сам вышел из леса. Что с ним случилось и где он находился все эти дни, он никому не рассказывал. С тех пор, однако, его словно подменили. Прежде хвастливый и насмешливый, сын ярла как в рот воды набрал. Гримвольв, тот самый простодушный силач, работник бонда Стари Большая Ладонь, вез день спустя сено с болотных покосов — Рюрик повстречался ему на пути.
– Дается мне, подменили задиристого Бычка. Виданное дело — сам уступил мне дорогу! Это теперь не тот задира! Камень свалился на него что ли? Держит себя так, словно повстречался с самой Хель, и та его здорово вразумила — слова теперь от него не добьешься. А уж от хамства не осталось и следа.
Будучи наблюдательным, Гримвольв также заметил:
– В глазах его — тоска и беспокойство. Сильно он над чем–то задумался. Уж не раскаивается ли в том, что выбил глаз Хескульду и Асмунда помял изрядно?
И правда, Рюрик с той поры взялся о чем–то думать — и это встревожило Астрид не меньше, чем прежняя его беззаботность. Люди ей говорили, что часто видят ее прежде неугомонного сына сидящим на валуне возле фьорда. Иногда же он приходил во внезапную ярость и выворачивал, и бросал в воду камни, да с такой силой, что они пробивали прибрежный лед. Но и нельзя было утверждать, что он повредился в рассудке: когда к нему обращались, отвечал хоть и неохотно, но разумно. Матери он ничего не говорил. Олаф не донимал сына расспросами, хотя и он взялся замечать, что с Рюриком что–то стряслось.
Наконец Астрид сказала мужу:
– Рюрик бросается из крайности в крайность. Что за тролль прищемил его язык, прежде такой острый? Здорово затупился язычок нашего сына, словно по всем валунам окрестных гор провели им. Где он болтался те дни — не совал ли свой нос туда, куда не следует?
Олаф ответил:
– Первый же поход выветрит из него всю дурь, если она есть. Стоит ему только завидеть вдали корабли саксов или дромунды25 купцов и услышать рев настоящей битвы.
До весны еще оставалось достаточно времени, люди ярла скучали на Лосином Мысу, и Олаф задумал большую охоту. Сказал он жене:
– Старые медвежьи шкуры изрядно поела моль. Они не дают прежнего тепла — пора их сменить. К тому же давно я не пробовал свежей оленины.
Старики его отговаривали, указывая, что снег этой зимой очень глубок и рыхл — даже самые широкие лыжи будут в нем проваливаться. Кроме того, у старых людей из окружения ярла — у Тормонда и Хоральва — ныли кости, не иначе к метелям. Однако ярл настоял на своем и отправился на охоту с многими викингами. Взял он с собой и Рюрика, чтобы сын хоть немного развеялся. Когда проходили они подножие горы Бьеорк, сильно заметелило. Дружинник ярла Магнус по прозвищу Длинный Топор, обладающий острым зрением, заметил что–то на снегу. Подошли они поближе и увидели мертвого ворона — снег еще не успел замести птицу. То был недобрый знак, и Магнус, сам человек не робкий, подняв ворона и показывая его, сказал своему ярлу:
– Нужно поворачивать обратно… Принесем жертву горе Бьеорк и выйдем через несколько дней, когда улягутся метели.
Олаф промолчал. Но Магнус настойчиво просил его вернуться, и тогда Олаф, подумав, ответил:
– Всему когда–нибудь наступает конец. Не уподобляться же конунгу Ауну, который, цепляясь за жизнь, в конце концов настолько одряхлел, что кормили его из рожка!
И еще он прибавил:
– Ничего со мной не случалось в дальних странах. Что может сделаться на родной земле?
Рюрик, который шел следом за отцом, даже не прислушался к тому разговору. Словно завороженный, глядел он на гору Бьеорк, и викинги за его спиной шептались: действительно, неладное что–то творится с сыном ярла; раньше, бывало, готов он был задеть всех и каждого и непременно вырвался бы вперед, похваляясь своей сноровкой, а сейчас то бледнеет, то краснеет — и за день услышать можно от него от силы два–три слова. Дружинник Олафа Хром сказал остальным, что не к добру такая молчаливость. И еще сказал тихо, чтобы слышали его только те товарищи, которые были рядом: