Копье Судьбы
Шрифт:
Егерь Скороходченко выбрался из кустов и при виде чумазого бомжа вскинул к плечу двустволку.
– А ну стоять! Руки!
Щелкнули курки. Сергей поднял руки.
Егерь шагнул к овчарке.
– Шалава, Шалавочка… Ты что с собакой сделал, разбойник? А ну назад! Отойди! Повернись! На колени! Кому сказал!
Сергей повернулся. Как только под лопатку ему уперся ствол ружья, он локтем резко подбил оружие кверху и, падая, крикнул.
– Давай!
Ф-фыр! – хлестнула ветвь.
!!!Кага-харч!!! – дуплетом отхаркалась двустволка.
ВАСИЛИЙ
Прямая речь
Крым. 1942 г.
«Вася, вставай!»
Открыл я глаза. Лучше б не открывал.
Из темноты склонился военный… Рыжая щетина, никотиновые глаза.
Гуськов!
Он курил немецкую сигарету, одет был в форму немецкого диверсанта!
Окоченевший, сел я с трудом.
Светало. Возле потухшего костра вповалку лежали мои ребята, все ножами снятые, без единого звука. Абверовские диверсанты расхаживали по нашему лагерю и обрезали моим побратимам уши.
Я хватился своего СВТ, но Гуськов подгреб полуавтомат под себя, а на меня направил парабеллум.
– Не дергайся, Вася. Курнуть не желаешь? Дас ист гут сигаретен, не мох лесной.
Он протянул мне пачку немецких сигарет, как сейчас их вижу – серо-желтая коробка «St. Felix BURGER».
– Гришка… ты… ты че натворил? Ты зачем ребят убил?
Он приложил к губам тонкое дуло парабеллума.
– Т-с-с-с, нету больше Гришки Гуськова. Я теперя Леня Миттлер, так меня и называй.
Так вот кто оказался легендарным «Каннибалом» Миттлером! Вот откуда он знал наши тропы и точки сброса! Я рванулся, чтобы голыми руками задушить гада: «Предатель! Иуда!» Ногою в немецком горном ботинке придавил он меня к снегу, склонился, смеясь издевательским смехом, скинул рюкзак, запустил в него руку.
– На-ка, Вася, подхарчись, – и прямо на рот мне налепил нарезку немецкого шпика в вощеной бумаге. Прижал я обеими руками сало, и, стыдно признаться, начал его жрать. Каюсь, ел с руки предателя, все в голове помутилось от голода…
Ну, что тут поделаешь? Слаб человек… Мы же в лагере шишки жрали да кору, одежду кожаную кушали как деликатес, по праздникам, на 7 ноября. На Новый год ремни командирские порезали на полоски, обжарили и жевали, как свиные шкварочки. Оленя ранили… он уходил, кровь с него капала, а мы шли по следу и кровь эту подъедали вместе со снегом, оленя не догнали, ушел… Вечно Гуськов меня жратвой соблазняет.
– Куфай, куфай, не обляпайся, – посмеивался он. – Ты меня предателем считаешь, а ведь лично тебя я никогда не предавал, наоборот, сколько раз выручал, кормил-поил, из боя вытаскивал. Я и сегодня твою душу спас, на твои уши много охотников было. Пара копченых партизанских ушей нынче на тыщу марок тянет! А ты заместо «спасиба» обидеть меня норовишь, нехорошо… На, хлебани шнапсику. Пошли со мной, Васька, сыт, пьян будешь, Чистякова твоего порежем на куски, а? Вот скажи, кто он такой? Да никто он, гнида от воши, а мы? Мы – заслуженные бойцы, мы в таких передрягах выжили, что ему и не снилось. А он прилетел на готовенькое и начал тут права качать. Я ведь не Лобова тогда – Чистякова поджидал, да жаль, Лобов попался…
– Погоди, –
– Знаешь, сколько мне за его голову дали?
– Ты Лобова… ты?!…
Я опять хотел кинуться и растерзать его, но он снова придавил меня ногой к земле, слабый я тогда был от бескормицы, вот как сейчас, на старости лет, когда еле встаю с постели.
– Не пырхайся, Вася. Я ж и тебя тогда спасал, дурака. Лобов бы нас расстрелял как людоедов, а так я его – чик по горлу, и даже не обляпался, а-ха-ха… ухмылка Гуськова сменилась на мину презрения. – Дурная голова была у Лобова, вот он ее и лишился. Ему наплевать было, что люди с голоду дохнут, ему мораль коммунистическую надо было соблюсти. Зубров нам запрещал стрелять, мы с голоду пухли, а их потом татары пожрали. За Лобова мне «Серебряную медаль за храбрость 2 класса с мечами» дали. Во как! А комуняки – они нас хоть чем наградили?
Я возился под его пятой в бессильной злобе, никого в жизни я так не ненавидел, как Гришку Гуськова, подлого предателя, фашистского наймита.
– Ты Лобова убил… – скрежетал я зубами, – Николая Тимофеевича… Он же с нами с первого дня воевал, последним делился, он же мировой был мужик…
Гуськов только смеялся, глядя на мое унижение.
– Две тыщи марок, – сказал он, когда я затих. – По курсу – двадцать тысяч рублей. Я за такие деньги сто Лобовых завалю. Все, Вася, теперя я богатый.
– Лобова за деньги продал, ребят порезал, как дальше жить будешь? Иуда! Будь ты проклят!
Гуськов до войны работал электромонтером, он и в лесу не расставался с «когтями» для лазания по столбам, носил их принайтовленными к рюкзаку. В народе частушка была про таких горе-монтеров: «С когтями, а не птица, летит и матерится». Так вот, он этим своим когтем вдруг как зацепит меня за горло, а вторым – за рот и щеку.
– Вот так дерну и порву тя на хрен, понял!
От мороза стальной коготь примерз к моему языку. Я не испугался, вырвал его из своего рта.
– Не взнуздал! – и харкнул в него кровью.
Я тогда Гришку настоящего увидел, раньше-то он скрывал свою подлую натуру, а тут, не знаю, как описать, взгляд у него стал, как у пса на цепи, вот который хрипит от ярости, а укусить не может, зрачки стали алыми на всю их огромную глубину, будто горел там огонь геенны. Понял я, что жизнь моя повисла на волоске. Но я не боялся тогда смерти, смерть в лесу – это избавление от мук. Пускай, думаю, убьет он меня, хоть отдохну на том свете.
Но Гришка превозмог свою злобу. Жадность, видно, взяла в нем верх.
– Знаешь, – говорит, – сколько за твою башку немцы награды дают?
– Я кто такой, чтоб за меня награду давали?
– Ты оберста завалил, чемодан Гитлера спер, ты теперя для них преступник номер один в Крыму. Личный враг хфюрера! Гордись, Вася, ты важишь почище Лобова, пять тысяч марок!
– Так ты за моей головой пришел?
Он присел и зашептал, чтобы не слышали его напарники по лютым делам.
– Я корешей не продаю. Лобов никакой мне не друг был. А с тобой мы воевали, делились последним… Нет, Вася, не за твоей головой я пришел.