Корабль идет дальше
Шрифт:
В марте 1941 года я оказался в резерве Балтийского пароходства. Время было тревожное. Шла война между фашистской Германией и Англией. Большая часть нашего флота работала на Севере. Только шестнадцать оставшихся судов занимались перевозкой грузов в Балтийском море, и я очень обрадовался, когда меня вызвали в Моринспекцию и предложили пойти старшим помощником капитана на «Эльтон». Опять «Эльтон»! Вспомнился Мурманск, примерзшая к переборке шапка, стужа в кают — компании, последняя встреча с пароходом, когда он такой чистенькой, блестящей игрушечкой стоял в Механизированной
Незадолго до этого у меня с Лидочкой произошел тяжелый разговор. Неожиданно она мне сказала:
— Очень тоскливо мне живется… Сын без отца растет. Неужели так всю жизнь будет?
— Что же делать. Такая служба. Вот пойду пуск, тогда побудем вместе. Поедем куда-нибудь.
Хочешь в Крым, к теплому морю?
— Не хочу. Отпуск, стоянка… Все мгновения, урывки, а жизни нет.
Это было что-то новое в обычных ее сетованиях на частые разлуки, короткие свидания, и я забеспокоился.
— Что же я могу? Бросить море? Уйти на берег?
— Нет, я не требую, чтобы ты бросил свое море, — устало сказала Лидочка, — но что-то надо изменить. Я не знаю что… Мне очень тоскливо одной… Хоть бы ты чаще бывал дома, рейсы были бы короче.
Вот сейчас судьба идет мне навстречу. Рейсы станут короче.
Вдруг она спросила:
— Скажи, а войны не будет? В городе ходят всякие слухи… Скажи правду. Я так боюсь этого, живу с постоянным чувством тревоги, каждую минуту чего-то жду.
Вот оно что… Я взял ее руку.
— Откуда я знаю, Лидуся? Не должно быть. В прошлый рейс, когда я был в Данциге, немцы держались очень доброжелательно. Не должно быть, — повторил я уверенно, но какая-то обреченность в ее глазах встревожила меня еще больше. — Не думай о плохом. Все будет хорошо. Скоро отпуск. Длинный отпуск. У меня накопилось много выходных дней. Будем вместе…
Мне не удалось успокоить жену. Расстались мы в тот раз печально. Она долго стояла молча, все укутывала мне шею теплым шарфом… А говорить нам было не о чем. Мы все понимали без слов.
Сделав один рейс в Гдыню, мы вернулись в Ленинград и после короткой стоянки, погрузив около двух с половиною тысяч тонн текстильных отходов, хлопка и лыка, второго июня снялись на Штеттин.
В этот день с погодой творилось что-то невероятное. Шел мокрый снег, ветер завывал на разные голоса, по небу метались рваные серые клочья облаков. А ведь началось лето…
Советский Союз не воевал, но все равно на бортах и люках пароходов блестели свежевыкрашенные опознавательные знаки нашей страны — красный флаг в белом прямоугольнике. На всякий случай…
Ночью плавали без огней. Суда бродили в море, как призраки, избегая встреч, не зная, кто друг, а кто враг. То и дело на палубе звучали авральные звонки. Встревоженные люди разбегались по своим местам, ожидая сообщения по судовому радио: «Пожарная тревога! Учебная пожарная тревога!» Но из глубины сознания никогда не исчезало беспокойство. Это была учебная, а какая будет следующая? Радист каждый день приносил печальные сообщения: «У Гиедзера тонет
Мы старались держаться спокойно, но у всех чувствовалось нервное напряжение. Состояние было такое: вот-вот что-то должно случиться… Иногда неожиданно недалеко от курса всплывали серые рубки, откуда люди в кожаных костюмах внимательно следили за нашим движением. Кто это? Гитлеровцы, англичане, наши дозорные? Этого мы не знали. Но сердца колотились быстрее, тревога оставалась надолго. Можно было ждать удара в спину.
В Свинемюнде мы пришли утром, специально рассчитав так время. (Ночью в порт не заводили. Огни и маяки не горели. Все было затемнено.) На борт поднялся хмурый лоцман и скомандовал: «Вира якорь!» Когда с бака сказали, что якорь встал, капитан поставил ручку на «малый вперед». «Эльтон» часто задышал и двинулся к волноломам, защищающим вход в реку. Лоцман прохаживался по мостику, молчал, курил, иногда сплевывал за борт. Это было странно, так как обычно лоцмана большие любители сообщать и слушать морские новости. Он отрывисто отдавал команды рулевому.
— Ух ты! Смотри-ка, — вдруг тихо сказал мне капитан. — Не сюда. Налево.
Я обернулся и из-за поворота увидел зловещую картину. По всей набережной Свинемюнде стояли, тесно прижавшись друг к другу, светло-шаровые корпуса военных кораблей. Эсминцы, подводные лодки, тральщики, сторожевики. Отвратительные флаги Третьего рейха с паукообразной свастикой свешивались с кормовых флагштоков, у которых застыли матросы.
— Черт! — выругался капитан. — Придется салютовать. Морской закон.
Я свистнул. Матрос побежал на корму и по второму свистку приспустил наш флаг. Нехотя, медленно поползли вниз флаги на немецких кораблях. Мы проходили очень близко. Я мог наблюдать лица матросов и офицеров, смотревших на советское судно. У большинства — холодные, презрительные лица. И только у некоторых в глазах мелькало что-то похожее на удивление и сожаление.
— Почему такой парад? — спросил капитан лоцмана, когда мы прошли военные корабли.
Лоцман пожал плечами. Он, конечно, кое-что знал, но говорить не хотел, а может быть, и не смел.
— Война, капитан. Прибавьте ход! — бросил он и ушел на другое крыло мостика, всем своим видом показывая, что продолжать разговор не желает.
— Для чего они скопились здесь? — пробормотал капитан. — Против кого?
Пароход поднимался по каналу. Изредка навстречу попадались закамуфлированные торговые суда. На палубах какое-то оружие, покрытое брезентами, и масса гогочущих солдат. При виде «Эльтона» они все переходят на один борт, оживленно жестикулируют, что-то кричат нам. Что — понять не можем. Все-таки далеко. Видно, насмешки, потому что после каждого выкрика все начинают смеяться. Лоцман мрачнеет еще больше. Наконец заходим в порт. Он забит военными транспортами, солдатами, специальным грузом в ящиках и просто под брезентами.