Корабль Роботов (Станет светлее)
Шрифт:
Николай Бабич вспомнил о птице, которая недавно пролетела над его головой, направляясь к скалам. Наверное, на таких птиц они и собирались охотиться.
Они совещались у кромки ледника, на фоне сине-зеленой долины, как им лучше подняться в горы. Они мысленно прокладывали маршрут с конца, с вершины большого утеса, и опускались мысленно все ниже и ниже, и руки их уже не задирались в небо, а вытягивались параллельно склону.
Когда они, наконец, заметили Николая Бабича, ему показалось, что это получилось у них одновременно. Не было такого, чтобы
Они разглядывали Николая Бабича сквозь черные очки, приветливо махали руками — он на это ответил — а когда он сделал движение, чтобы спуститься, кто-то из них громко крикнул на своем мелодичном языке, который Николай Бабич выучил сегодня во сне:
— Оставайся на месте, приятель. Мы сами к тебе поднимемся.
Они снова построились в колеблющуюся колонну и двинулись к нему, продолжая прерванное движение. Они вступили в полосу снега, начинавшуюся недалеко от Николая Бабича, и шли теперь прямо к нему по обледенелому насту, а он стоял неподвижно, еще не зная, что его ожидает.
Вереница вооруженных людей пробралась между массивными валунами и вышла на открытое место. Здесь они снова рассыпались в полукруг и остановились, глядя на Николая Бабича. Их было восемь. Они одновременно сняли черные очки, — видимо, в знак приветствия — и молча стояли, разглядывая его, как заморское диво. Некоторые что-то жевали. Лица у них были вполне человеческие, восточного типа, темные глаза настороженно смотрели на Николая Бабича. Но губы уже расплывались в улыбках. Видимо, это был очень приветливый, добродушный народ. Однако первое слово принадлежало вожаку.
— Долго шел? — спросил он певуче, выплюнув жвачку в снег. — Пять часов? Или больше?
— Семь, — наугад ответил Николай Бабич, так как даже не знал, о чем идет речь.
Вожак задумчиво пошевелил толстыми губами. Лицо у него было смуглое, загорелое, плоское. Глаза, привыкшие к черным очкам, смотрели на мир узкими горизонтальными щелками. Единственный в группе он был без головного убора. Он долго шевелил губами, обдумывая слова Николая Бабича, подсчитывая что-то в уме.
— Семь часов, — повторил он наконец. — Через перевал всегда долго. А почему ты свернул с дороги?…
Николай Бабич колебался, как правильнее ответить. Его выручил низенький плотный человек с круглым гладким лицом.
— Наверное, захотелось побродить по чистому снегу. Когда я жил в Мильдсе, мне постоянно этого хотелось. Ведь в городе настоящего снега нет, даже зимой. Там его месят ногами и лопатами, посыпают солью, и он превращается в слякоть. Верно я говорю?
— Верно, — подтвердил Николай Бабич, удивляясь, что его до сих пор не опознали по произношению. Видимо, оно было вполне правильно.
— У города много недостатков, — вмешался третий. Кожа на его лице была темная,
— Культура, — повторил тот, который раньше жил в городе, — А ты был когда-нибудь в музее?
— Конечно. Когда приезжал в гости к родственникам.
Бывший горожанин хмыкнул.
— Когда я приезжал туда до того, как там поселился, я тоже проводил много времени в музеях и театрах.
— Вот видишь, — сказал темнолицый защитник городской культуры.
— Но это было еще до того, как я там поселился. Когда я переехал туда жить, все изменилось. На это не остается времени. Работа, обед, дорога туда и обратно. Восемь часов спишь. Где тут ходить в театры.
— В городе много людей, — возразил темнолицый. — Ты с ними постоянно общаешься, все время узнаешь что-то новое.
— И в городе много магазинов, — сказал еще один, самый молодой, в черной шапке. Его подбородок украшала узкая короткая бородка. — Там можно хорошо и модно одеться. И при этом совсем недорого.
Все восемь, не сговариваясь, опять посмотрели на Николая Бабича, словно перешли к очередному вопросу повестки дня. Внезапно он осознал, что одет не только легко, но вдобавок не очень прилично. Скафандр он снял с себя еще на борту чужого звездолета, и был сейчас в одном нижнем белье. Разумеется, оно соответствовало лучшим космическим стандартам, чистая шерсть, никакой синтетики, но все-таки это было белье.
Однако восемь альпинистов с видимым одобрением разглядывали его одежду.
— Верно сказано, — проговорил, наконец, вожак, прикрыв глаза-щелки. — К нам такая одежда не поступает. Снабжение в нашем захолустье отвратительное, особенно в последние годы. И вообще, там сейчас делать нечего. Пойдем лучше с нами, приятель.
— Какая от меня польза, — сказал Николай Бабич, удивленный таким поворотом. — Я и стрелять толком не умею.
— Тебе на скалы необязательно, — сказал темнолицый. — Зачем стрелять? Посидишь внизу, посмотришь. Может, стрелять-то и не придется.
— Разговорились, — сердито сказал вожак. — Придется, не придется… Пошли, а то и к вечеру не успеем. Так ты идешь с нами? — спросил он.
Николай Бабич развел руками. Однако некому было правильно истолковать этот жест. Уговаривать его никто не стал.
— Тогда становись, — сказал вожак.
Все опять выстроились в колонну. Николай Бабич находился где-то в ее конце, за узкобородым юношей в черной меховой шапке. Они двинулись вверх по следам Николая Бабича. Бывший горожанин замыкал шествие. Они шли тесно один к другому, ступая след в след, и Николай Бабич слышал позади себя дыхание бывшего горожанина.
— Снег здесь глубокий, — говорил тот. — Когда пойдешь через перевал в следующий раз, бери немного южнее. И надень горные башмаки. Ты пойдешь, я знаю. Тот, кто однажды понял, что есть другие места, кроме Мильдса, уже не может жить в нем безвыездно. Иначе чувствуешь себя как в тюрьме.