Корабль умников
Шрифт:
– Да, это известно всем.
Хонда Мэй вновь принялась грызть яблоко. Она любила фрукты.
Помолчав, Тин сказал:
– Прости. Я должен подумать. Я пойду к себе.
Мэй кивнула.
Идя по коридору и глядя на утопленные в стены и потолок овальные плафоны, Тин думал о том, что Мэй никогда бы не взяли в экипаж, при всех ее способностях целительницы, если бы знали об этом. Гипноз – детские шалости в сравнении с телепатией, с чтением мыслей. И люди, посвященные в секрет Хонды, считали ее опасной. Еще
Многие избегали общения с ней. И временами она чувствовала себя чем–то вроде прокаженной.
Дверь в каюту писателя была открыта. Проходя мимо, Тин увидел суррогат–человека, сидящего за низеньким столиком. Перед ним лежала бумага, а в руке писатель сжимал карандаш.
Наверное, тут воспринимали его как балласт. Даже хуже, поскольку балласт является технической необходимостью.
В писателе необходимости не было.
– Постойте, Ники!
Романист вскочил и кинулся к двери.
Может, потому она открыта? Ждал, хоть кого–нибудь?
– Не уделите мне пару минут?
Глаза у него были жалкие, просительные. Как у побитой, голодной, больной собаки.
Ему лет пятьдесят. Или немного больше. Трудно определить возраст человека из отдаленной эпохи, когда все было другое, и условия жизни, и медицина.
Однако – хоть побрит. И выглядит прилично.
– Хорошо.
Ники сел в кресло у столика.
Лист бумаги был абсолютно чист.
– У вас творческий кризис?
– Очень творческий.
Суррогат–человек продолжал стоять, переминаясь с ноги на ногу.
– Садитесь же, – улыбнулся Ники. – В ногах правды нет.
– Но нет ее и выше, – улыбнулся романист.
Он сел на диванчик в углу, посмотрел второму пилоту в глаза:
– Ведь вы знаете, кто я?
– Да, – кивнул Тин.
Суррогат–человек положил руки на колени:
– Мир стал более жестоким. За время, пока я… отсутствовал.
Ники чувствовал, что разговор нужен им обоим. Романисту он поможет немного приглушить острое чувство тоски и тотального одиночества. А Тину – чуть–чуть уменьшить чудовищную тяжесть, свалившуюся на него.
Господи, а как же Мэй держит на себе все, что мы таим от других и – от себя… Как ей–то приходится…
– Попробуйте написать о мире, в который попали, – сказал Ники. – Это будет взгляд со стороны. Может получиться интересно, свежо.
– Но я не знаю современных людей, не понимаю их.
– Да бросьте. Люди во все времена одинаковы. И движет ими одно и то же. Напишите про нас. Уж нас–то вы понимаете.
– Я не большой писатель. Я – маленький писатель. Никто не читает моих книг сегодня.
– Сегодня вообще никто не читает книг.
– Но даже в мое время все выгоды этого занятия были не для меня, а вот мучения – в полной мере… Что я знаю, о вас, например? Все от чего–то бегут… Вопрос в том, куда
В голове Ники мелькнула догадка:
– Вы покончили с собой?
Романист кивнул:
– И я не понимаю… Это второй шанс или – второй круг ада?
Ники искал спасения от смерти. И для себя и для Мэй. Куда бежать, особо не задумывался. Дальний космос велик. Но теперь он знает, какая опасность угрожает Земле.
Какими еще страшными тайнами с ним готова поделиться Мэй?
Хотя – что может быть страшнее…
Сегодня, когда понятие «родина» для многих ассоциируется с Солнечной системой, – нет–нет да кольнет что–то в сердце при мысли о голубом шарике, бегающем по орбите вокруг желтой звезды.
А сейчас под угрозой и Солнце, и все планеты ближнего космоса.
Что же ему делать с этим знанием? К кому еще пойти?
К андроиду Лу Брэндону, самозабвенно крутящему ручки наводки? Или – к Марио Кьянти, стирающему пылинки с кожухов накопителей? И ждущему возможности поскорее вернуться к своим. Их очень заботит Земля?
А может, пойти к Сергею Прозорову?
И как же Ники объяснит ему свою осведомленность?
Выдать Мэй?..
У нее ведь тоже есть страшная тайна…
Суррогат–человек почувствовал, что мысли Ники далеки от его проблем. И не удерживал, когда второй пилот встал с кресла.
Уже в дверях Ники вспомнил одну важную вещь и остановился.
– Как вас зовут? – спросил он.
Писатель молчал неприлично долго. Молчал, не поднимая головы, не пытаясь взглянуть на собеседника. Он как будто надеялся, что второй пилот устанет ждать и уйдет.
Второй пилот не уходил. Стоял на пороге, упираясь плечом в закругленный паз, в который утоплена дверь коюты, и смотрел на суррогат–человека.
Суррогат–человек поднял голову:
– Я – Игорь Петрович Коншин–два. Мой хозяин – Энджи Умецкий.
– Ну а я – Ники Тин, – сказал второй пилот. – Спокойной ночи.
Он шагнул в коридор.
Интересно, почему суррогат–человек представился так, как этого требует юридическая норма?
Ведь он сбежал. Вступил в противоречие с юридической нормой.
Если цифра два, означающая в данном случае вторичность воскрешенной личности и почти рабский статус, причиняет ему такую муку, почему он не опустил ее? Почему не сказал просто – Коншин?
Глава восемнадцатая. ВЕЧЕРИНКА
«Подкова» медленно двигалась в сторону Энтойи.
Все ждали ответа на запрос, ждали появления энтойских кораблей. А их все не было.
Прозоров нервничал больше других. Осунулся. В глазах капитана стояла тревога, уже готовая перейти в отчаяние.