Корабли на суше не живут
Шрифт:
Ты думаешь обо всем этом, дрейфуя в десяти милях северо-западнее мыса Нао. Но вот внезапно морская гладь словно вскипает, и, вспарывая поверхность воды, проносится перед носом твоей яхты стая дельфинов – детеныши движутся синхронно со взрослыми, – и на спинах у них играют отблески маячного огня и лунного света. И ты кричишь им: «Желаю удачи!» – и думаешь, что еще не все потеряно и что даже глупости, слепоте и злобе не под силу уничтожить прекрасное. А потом начинает разливаться заря, и ты оказываешься меж двумя светами, не дальше кабельтова от тебя проходит с потушенными огнями другая яхта – на границе моря и неба смутно видится ее силуэт. Поравнявшись с тобой, она трижды моргает фонарем. Ты отвечаешь такими же тремя вспышками, и силуэт встречного удаляется во тьму по направлению к светлой линии, которая все отчетливее вырисовывается на горизонте. Там, где, целые и невредимые, еще резвятся на воле дельфины, там, где люди мечтают о свободе.
Мичман Хорнблауэр
Поздравляю
Созданные в крепких традициях исторического английского романа, произведения С. С. Форестера представляют собой более чем весомый вклад в маринистику, продолжая направление Марриета, Стивенсона, Мелвилла и Конрада и достойнейшим образом предшествуя циклу романов о британском флоте, которые с 1970 года создавал Патрик О’Брайан. Без сомнения, книги о приключениях Джека Обри и доктора Мэтьюрина и ярче, и реалистичнее, и лучше написаны. Но мы, читатели, подсевшие на О’Брайана, члены этого дружного и неисчислимого экипажа, бороздившие моря на борту «Софии», «Поликреста» или приснопамятного «Сюрприза», тонувшие вместе с «Леопардом», ходившие на абордаж с Бонденом, Пуллингсом и другими товарищами, дравшиеся на скользкой от крови палубе «Торгуда», – мы, без сомнения, выразим свою живейшую благодарность и за перевод романов Форестера. Для нас, по праву считающих себя испытанными друзьями капитана Обри, встреча с Горацио Хорнблауэром и его товарищами по боям и походам, пусть он много жестче и менее симпатичнее Счастливчика Джека, сулит, вне всяких сомнений, ни с чем не сравнимое удовольствие – окунуться в благодатную атмосферу семьи.
И – две маленьких ложечки дегтя… Во-первых, посредственная полиграфия, которой издательство «Эдаса» портит всю серию или, по крайней мере, ее первый том, «Мичмана Хорнблауэра», следуя (и совершенно правильно делая) внутренней хронологии рассказов. Не в пример приключениям Обри и Мэтьюрина, цикл открывается книгой малого формата, без предуведомления о том, с чем, собственно, встретится читатель, даже без вступительных слов об авторе или о его сочинении. Это совершенно непростительно, особенно если вспомнить, что даже французский двухтомник в бумажной обложке, вышедший в «Омнибусе» в 1995 году, был снабжен предисловием, приложением и иллюстрациями – весьма полезными, а порою и попросту необходимыми.
Вторая моя придирка относится к самой книге, к ее, так сказать, духу. Как часто бывает с английскими историческими романами, испанский читатель сильно удивится, что французы, столкнувшиеся с дисциплиной, выучкой, высоким моральным духом и доблестью англичан, выглядят хоть и не трусами, но туповатыми неумехами, а уж испанские моряки и вовсе малодушны, жестоки, склонны к разброду и шатаниям, ленивы и нечистоплотны. Подобный взгляд на вещи свойствен не одному старине Форестеру – это взгляд характерный, присущий англичанам от начала времен, очень такой типично английский взгляд: достаточно вспомнить приключения веллингтоновского суперсолдата Ричарда Шарпа, созданного Бернардом Корнуэллом, который рассказывает нам, что на Пиренеях войну с Наполеоном выиграли англичане, а чумазые испанцы только путались под ногами – удирали, завидев противника, нежились в сиестах или околачивали, не скажу чем, груши.
Впрочем, все это не очень важно и никак не портит удовольствия от чтения. Даже при таком своеобразном ракурсе романы о славном Хорнблауэре в полной мере заслуживают внимания и прочтения. Просто когда дочитаете до какой-нибудь гнусности насчет вырождающихся иберийских рас, вспомните, как королева Елизавета без устали до… капывается, так скажем, до своей невестки Дианы, вспомните Принца У… э-э-э… шастого, видящего свое житейское предназначение в том, чтобы служить тампаксом Камилле, или нынешнее положение британской империи, или коровье бешенство и всю прочую, мягко говоря, фигню. Вспомните – и, рассмеявшись, спокойно переверните страницу и читайте дальше. Как ни в чем не бывало.
Венецианские пары
Я как-то раньше не замечал, сколько же гомосексуальных пар прогуливается по Венеции. Встречаешь их на мостах, на набережных, в маленьких ресторанчиках. Нет, они вовсе не бросаются в глаза, не выставляют напоказ свои чувства – как раз наоборот: ведут себя скромно, пристойно, прилично, как хорошо воспитанные люди. Когда
Мне показалось, что они счастливы. «Похоже, повезло им», – подумал я. Потому что, увидев их в этот студеный день, на борту катерка, мчавшего по лагуне в самый космополитичный и толерантный город на свете, я невольно подумал, за сколько же горьких часов отплатила в этот миг их улыбка. И вообразил, как в нескончаемо тянувшемся отрочестве они искали место для потаенных ласк, блуждая в парках или сидя в кино, пока их сверстники влюблялись, сочиняли стихи, отплясывали в обнимку на университетских вечеринках. Представил себе и гуляние ночами напролет по улицам в надежде повстречать голубого принца того же возраста – и возвращение домой на рассвете в дерьме, в омерзении одиночества. И невозможность сказать человеку, что у него красивые глаза или удивительный голос, потому что в ответ получишь не «спасибо», не улыбку, а в морду. А когда захочется выйти, познакомиться, поговорить, влюбиться и всякое такое прочее, пойдешь не в кафе и не в бар – ты пожизненно приговорен встречать рассвет в местных притонах, среди визгливо-скандальных трансвеститов. А нет – сам обречешь себя на убогие варианты сауны, пип-шоу, журнальчика знакомств, мерзости общественного туалета.
Иногда я думаю, каким везучим или внутренне прочным и цельным должен быть гомосексуал, чтобы достичь сорока и не возненавидеть до мути в глазах это лицемерное общество, рехнувшееся на своем праве судить, рядить, определять, кому с кем ложиться или не ложиться в постель. Завидую душевному равновесию и хладнокровию того, кто умудряется сохранять спокойствие и, не злобясь и не ярясь, живет своей жизнью, а не выскакивает на улицу с намерением оторвать яйца людям, которые активно или пассивно поганили и обгаживали его жизнь, а теперь продолжают делать то же самое с мальчишками четырнадцати-пятнадцати лет, и в наше время ежедневно и полной мерой огребающими то, что некогда огребал он, – ту же тоску, те же пошлые шуточки по телевизору, то же разлитое вокруг презрение, то же одиночество и ту же горечь. Завидую кристальной ясности мыслей и чувств тех, кто вопреки всему остается верен себе, кто не верещит от возмущения, но и не страдает от комплексов. Кто остается прежде всего человеком. Уважаю тех, кто в наше время, когда весь мир – партии, общины и сообщества – бьется за право взыскать исторические долги (у каждой социальной группы они свои), могут внятно и с куда большим правом, нежели все прочие, сформулировать свои претензии и взыскать по счету за столько погубленных отроческих лет, за столько пинков, издевательств и оскорблений, за насмешки и глумление, за обиды и заушательство, полученные безвинно и от людишек, не в интеллектуальном, а в чисто человеческом отношении стоящих много ниже, что никак не оправдывает их низость. Я думал обо всем этом, покуда наш катерок пересекал лагуну: пара сидела неподвижно, близко, плечо в плечо. И прежде чем позабыть о них и вернуться к собственным заботам, я спросил себя – сколько измученных призраков, сколько несчастных неприкаянных душ отдали бы все на свете, включая и жизнь, чтобы оказаться в этот миг на их месте. Чтобы сидеть сейчас на венецианском vaporetto, согреваясь в этот студеный день своей жизни теплом друг друга.
1998
Застиранные жизни
Вознамерившись купить себе новую пару джинсов, чтоб были просторные и крепкие, ты спрашиваешь продавца, к какой же, в сущности, матери запропастились штаны фабрично стиранные, однако сохраняющие свой первозданный темно-синий цвет, – ибо окрест тебя только штаны обесцвеченные до светлой голубизны, штаны линялые, блеклые и скучные, штаны такие, что раза два наденешь, раз пропустишь их через стиральную машину да раз поваляешься в них на палубе – и выбрасывай. А продавец говорит тебе, что, мол, нету таких в наличии. А ты ему – как же так, куда же, к дьяволу, они девались, не понимаю, как же нету, если всегда были и в наличии, и вообще: всегда имелись техасы, или джинсы, или доки, как именуют их отдельные пижоны. Вот такие, как на витрине, но только темно-синие, как им на роду написано в соответствии с их именем – blue jeans. Блю, понимаешь ты? Блюджинс.