Корабли времени
Шрифт:
С другой стороны, если сезонный цикл должен быть оставлен превыше всего — как нечто непреложное и даже святое (я бы сказал — дань вековой традиции), следовало бы изобрести Новый День как некую принципиально отличную единицу отсчета времени, — скажем, как одна сотая часть года. Естественно, это значит что смена дня и ночи, сна и бодрствования распадется. Но что с того? Многие современные города работают по круглосуточному графику. С помощью такого графика каждый сможет сам планировать часы сна и бодрствования наперед.
Наконец, я предлагал заглянуть дальше, в день, когда человеческое сознание перешагнет барьер условностей девятнадцатого века, и когда мы начнем, наконец, мыслить тысячелетиями. Я предлагал новый Космологический календарь,
Издание такого календаря, подчеркнул я, станет новым словом, предвестником зари нового века, — и послужит человечеству извещением о наступлении Эпохи Научного Мышления.
Нет нужды говорить, что мой проект «зарубили», не говоря уже о довольно-таки грубом отзыве в желтой прессе, который я проигнорировал.
Зато мое открытие дало первотолчок изобретению хронометров для Машины Времени. Отныне я отбросил всякие мысли о традиционном календаре и основанных на нем счетных устройствах и обратился к простому подсчету количества числа дней. Эти цифры всегда было нетрудно перевести в традиционное летоисчисление. В первом своем путешествии остановился в дне за номером 292495934 — что в точности соответствовало году 802701-му. Теперь мне предстояло добраться до дня 292495940 — тот самый день, когда я потерял Уину в пылающем лесу!
Мой дом находился среди террас на Питершам Роуд — растянувшихся под склоном неподалеку от реки. Теперь, после его исчезновения, я оказался на голом склоне холма. Вершина Ричмонд Хилл вставала как раз за мной, это был массив, сложившийся в геологическое время. Деревья цвели и высыхали прямо на глазах, их вековые жизни успевали промелькнуть передо мной за несколько ударов пульса. Темза изгибалась передо мной светлой серебряной полосой — и время от времени у нее вырастал новый рукав: словно живая струйка ртути выстреливала из русла. Новые здания поднимались со скоростью дыма от костра: некоторые рядом с местом моего старого дома, стертого с лица земли Историей. Эти здания потрясали своей легкостью, изяществом и гармоничностью пропорций. Мост Ричмонд-бридж давно исчез, на его месте появился новый пролет, примерно с милю длиной, который свободно выгибался в воздухе над Темзой на изящных и прочных опорах. Я вспомнил, что захватил с собой Кодак, и сделал попытку сфотографировать эти фантазмы, понимая, впрочем, что света для такой съемки вряд ли хватит, и, к тому же, изображение получится нерезким. Архитектура впечатляла — технологии далеко ушли вперед за возможности девятнадцатого века, как великие готические соборы от греческих и римских храмов. Наверное, в будущей эре человек получил свободу от неумолимых сил гравитации — иначе откуда бы еще могли появиться такие дома, упирающиеся в небо?
Но еще задолго до того, как светлый клинок Темзы тронули коричневые и зеленые пятна разложения, говорившие о том, что река иссякает и зарастает илом и водорослями — клинок сломался посередине, прямо у меня на глазах. И, как все творения рук человека, все эти гигантские конструкции оказались призрачными, несравнимыми с хтоническими силами, дремлющими в земле.
Я находился в странном состоянии отрешенности от мира, сидя в кресле Машины Времени. Помню возбуждение, охватившее меня при первом путешествии, когда я впервые пролетал мимо этих архитектурных чудес. Какую гордость я испытал тогда за человечество! И теперь я понял, как незначительны эти достижения и успехи человеческой расы, как беззащитны они перед лицом природы. Человечество каждый раз неизбежно отбрасывается назад, под безжалостным и неумолимым давлением эволюции, в упадок и разложение элои и морлоков.
Я был потрясен невежественностью
2. Новый вид
Вскоре, миновав Век Грандиозных Строений, я углубился в Будущее. Новые дома и дворцы, менее амбициозные, но все еще громадные, то и дело вырастали из земли, как грибы в осенний день. Отсюда, из сиденья Машины Времени их очертания были зыбкими, ненадежными, что было вызвано разными причинами: отклонение под напором ветров, силы Кориолиса, температурного сжатия и расширения, усадки фундамента и прочих факторов, влияющих на здание — особенно, на высотное, на протяжении все его жизни. Это были изменения, невидимые — я бы сказал — невооруженным глазом, но отсюда, с моей позиции, где находился я, все этот было отчетливым и несомненным. Зыбкий призрачный мир вставал передо мной со всей своей уязвимостью и недолговечностью. Солнце, нырявшее по небу глубокого синего цвета морской волны, с перепадами солнцестояний, казалось, стало светить еще ярче, зеленый поток, расстилавшийся по Ричмонд Хилл, становился все шире, понемногу скрадывая коричневые прогалины и белые пятна зимы. И вот снова я вступил в эру, когда земной климат Земли благосклонно расположился к человечеству.
Я взирал на ландшафт, вынужденный из-за скорости перемещения во времени довольствоваться ролью наблюдателя: при этом замечая лишь самые долгоживущие статичные феномены. Я успевал заметить лишь то, что надолго «застревало» на Земле. Здесь не было людей: они стали призрачнее сказочных существ. Благодаря своей способности передвигаться они были некими невидимыми мотыльками, о существовании которых можно было догадаться разве по производимым ими предметам. Ни людей, ни животных — ни даже облака на небе. Я завис в сверхъестественной тишине. Если бы не яркая дуга солнца и не этот глубокий синий бархат неба (цвета между ночью и днем, какой бывает в летние сумерки), могло бы показаться, что я сижу на скамейке в парке накануне осени, когда кругом так пусто и безлюдно.
По счетчикам времени выходило, что я прошел треть пути — миновала четверть миллиона лет отделявшая меня от моего века. И все же век, в котором человечество строило что-то на земле, уже миновал. Планета превратилась в сад, в котором народ, именующий себя элои, жил своим бесполезным игрушечным существованием, и уже предшественники морлоков понемногу собирались в подземельях, заключенные там, и, должно быть, рыли тоннели между своими подземными склепами-фабриками. За полмиллиона лет пути произошли только самые незначительные изменения, Не считая дальнейшей деградации расы «гомо сапиенс», миллионов одинаковых трагедий, которые теперь представляло собой человеческое существование….
Но я пришел к выводу, отрываясь от этих убийственных размышлений, что одно изменение все же отчетливо присутствовало, медленно, но верно проявляясь в картине окружающей действительности. Что-то необратимо изменилось — и это было Солнце. Планета стала освещаться по-другому.
Вглядываясь в призрачные поляны у Питершама, в русло бездвижной Темзы, я перевел взор к небесам, расплывшимся между тьмою и светом. И тут я понял, что солнечная дуга больше не мелькает по небу — она повисла там незыблемо и грозно. Земля еще вращалась на своей оси достаточно быстро, чтобы движение солнца по небосклону расплывалось полосой, делая невидимым движение звезд по небосклону, но полоска солнца больше не вздрагивала между солнцестояниями: она была незыблема и спокойна, словно раскаленный прут железа, повисший в небе.