Шрифт:
— Сань, а ты знаешь, что коралловые круглые бусы — один из самых сильных защитных оберегов? Особенно, если подарены с любовью.
Лариса уставилась на Саньку своими зеленющими колдовскими глазами — с таким взглядом только про обереги и рассказывать, ну ведьма ведьмой! И не захочешь, а поверишь.
— Вот не надо про любовь! — огрызнулась Санька. — Если бы он любил…
Бусы подарил Артем. Сейчас Лариса вертела их в пальцах, и крупные алые бусины слегка постукивали друг о дружку, выбивая странный рваный ритм. Санька пришла просить лучшую подругу вернуть
— Он любит, — уверенно возразила Лариса. — Я точно знаю. Слушай, хочешь Таро тебе разложу? А возвращать такой подарок… в общем, лучше не надо. Беду позовешь.
Санька посмотрела на подругу раздраженно. В последнее время Лариса просто помешалась на оберегах, наговорах, Таро и прочей чуши. Санька ни в наговоры, ни в Таро не верила и верить не хотела.
— Лар, сколько тебе повторять можно, у нас с ним все кончено! И бусы эти я не надену. Хочешь, тебе подарю? Носи и оберегайся, сколько влезет.
— С ума сошла?! Дареное не дарят! И вообще, — Лариса вздохнула, — помирились бы вы лучше. Из-за такой ерунды разбежаться, это ни в какие ворота не лезет!
Мириться Санька не хотела. Ну, да, из-за ерунды поссорились — и что? Пусть первый мирится. Должна же у девушки быть гордость?
На самом деле вопрос гордости был, что называется, «больным». Эту фразу, про гордость, постоянно твердила мама. Вот только у мамы гордость была, а любви и счастья — не было. Были только отец Саньки и два отчима, все три — смутные фигуры в далеких детских воспоминаниях. И мамино постоянное злое: «Все мужики одинаковые!» — перед длинным рядом относящихся к этим самым мужикам нелестных эпитетов.
Санька так не хотела. В Таро она не верила, а в любовь — очень даже.
А вот Лариса смотрела на проблему «всех-одинаковых-мужиков» совсем по-другому.
— Они, конечно, одинаковые, — говорила, задумчиво пропуская меж пальцев круглые коралловые бусины, и те словно поддакивали ей: «так-так, так-так». — В том смысле, что они мужики, а не бабы. А мы — девчонки, а не парни. Они, понимаешь, Сань, другие. И часто просто не соображают, чего мы от них ждем. Ну, вот так же, как ты не понимаешь, что для твоего Артема важное и почему.
— Я понимаю, — зло буркнула Санька, — что футбол ему важнее меня.
— Конечно, важнее, и это очень просто объяснить. Ты ведь никуда не денешься, а вот футбо-ол… — Лариса многозначительно закатила глаза. — Ты хоть знаешь, что сейчас городской чемпионат идет?
— Никогда не интересовалась, — Санька пожала плечами. — Знаешь ведь, я не болельщица.
— Так вот, если не будешь своему парню делать скидку на то, что он — болельщик, о счастье можешь не мечтать. Так и проживешь всю жизнь в скандалах, разводах и глупых обидах, как мама твоя, извини. Я тебя понимаю, ты хочешь у него на первом месте быть, но со стороны это очень некрасиво повернуть можно. Он для тебя тоже хоть иногда должен быть на первом месте. Вместе со своим футболом.
Что-то в словах Ларисы было, наверное, правильное, хоть и непривычное. Но…
— Но,
Лариса вздохнула:
— А завтра — снова ты. Глупая ты, Александра, честное слово. Это и есть нормальная любовь, которая в жизни бывает и с которой всю жизнь вместе живут. Вот просто поверь мне. Всю жизнь вместе — это ж не значит, что каждый чих хором. И вообще, знаешь, как говорят — давай ему свободу, и он никуда от тебя не уйдет. А ты хочешь даже не привязать, а цепью приковать. Не смей так.
Лариса встала, обняла Саньку, и та сама не поняла, как бусы снова оказались у нее на шее.
— Носи и даже не думай отдавать. Носи, пусть он тебя в них видит. И помиритесь, слышишь? Обещай.
Санька пожала плечами:
— Посмотрим…
Почему-то ей было немного стыдно.
На следующее утро Санька долго вертела в руках алые бусы, думая: «Если надену, получится, будто сама ему намекаю, что мириться хочу». Самолюбие требовало помучить. Дождаться, пока прибежит с извинениями, и простить снисходительно, чтобы почувствовал — ему одолжение сделали. Чтобы запомнил раз и навсегда, где она, а где его футбол.
Но вчерашние слова Ларисы заставляли сомневаться. Ставить себя на пьедестал всю жизнь любила мама, и где все ее мужчины? Потерять Артема было страшно. Может, и черт с ним, с футболом? Она вот любит позависать в чатике с девчонками, если бы Артем поставил условие «чатик или я», быстро послала бы его куда подальше.
— Ладно, попробую, — кивнула Санька сама себе и, подойдя к зеркалу, застегнула бусы. Улыбнулась: яркий коралл оттенял загорелую кожу, и под любимый сарафан, белый с алыми маками, подходил идеально.
Артем просиял, увидев на ней свой подарок, и примирение произошло само собой. Хорошее, правильное примирение: не в стиле «ничего и не было, кроме твоей дури», а с робкой улыбкой Артема, с долгой прогулкой по парку и отдыхом в любимом кафе Саньки, с поцелуями у фонтана и под каштанами, на лавочке в тихой боковой аллее и на вершине колеса обозрения…
Они целовались и раньше, но этим вечером словно рухнул последний барьер, сложенный из сомнений и опасений, жизни без отца и маминых злых слов. Александра чувствовала: все происходит так, как нужно, как правильно не для нее и не для Артема, а для них двоих. И когда Артем, словно невзначай проникнув ладонями ей под блузку, вдруг замер и спросил слегка хрипло:
— Пойдем ко мне? — она молча кивнула и снова потянулась к его губам.
А Лариса тем временем колдовала на кухне у кастрюльки, заваривая себе восстанавливающий силы сбор. Под ногами вертелся черный ведьмин кот Васька, бабушкин подарок. Мурчал-бурчал:
— Три шерстинки не забудь! Для силы — с лапы, для души — с груди, для разума — с головы.
— Помню, Вась, — отсчитав тринадцать нужных помешиваний, отозвалась Лариса. — Давай сюда свою лапу, которая у тебя самая сильная?