Корделия
Шрифт:
Вдвойне похорошевшая от своего шумного успеха и сыпавшихся кругом похвал, она выглядела совсем королевой, благосклонно принимавшей поздравления от своих ничтожных подчиненных. Корделия и тут сказывалась в ней.
Заметя меня, Нейгоф шепнула своей придворной свите какое-то таинственное слово, по которому та от нее почтительно отхлынула и дала возможность остаться мне с глазу на глаз с моей черноокой повелительницей.
— Ах, Сакердончик, как это мило, что вы пришли! — начала она, рассеянно оглядываясь по сторонам. — Ну, что скажете? Вам понравилось?.. В самом деле, как я рада, что вы пришли!.. Сядемте… вот сюда, в нишу…
Мы сели в нишу и несколько минут молчали. На самом деле Марта едва ли была так рада,
— Ну, что же вы молчите, Сакердончик!.. Понравилось вам, как я играла?
Я смутился, точно пойманный врасплох преступник.
— Да, Понравилось… Мне только хотелось вам сказать…
— Говорите!..
— Нет, сейчас это неудобно… И потом, мне надо так много вам сказать… Я лучше сделаю это после… после танцев… если вы мне позволите вас проводить…
Нейгоф беспокойно оглянулась и, как мне показалось, смутилась в свою очередь.
— Никак нельзя, Сакердончик… никак нельзя! Мы, артисты, после бала ужинаем внизу, в ресторане… по подписке… Бог знает, до которых часов все это может затянуться!
«Мы, артисты, ужинаем…» — эти слова задели за живое мое самолюбие, и, против воли, я нахмурился.
Марта это уловила и поспешила перевести разговор на более безобидную почву.
— Ах, я забыла вам сказать: maman вам очень кланяется…
— Благодарю вас.
— Очень, очень кланяется… Она, бедная, эту зиму так страдает мигренью… Она сегодня непременно хотела меня посмотреть, но опять мигрень помешала…
Марта равнодушно вздохнула и машинально оправила прическу. Воцарилось опять неловкое молчание. С ее стороны чувствовалась ложь и натянутость; а я, с своей стороны, своим смущением и нерешительностью лишь увеличивал неловкость. Наше недоразумение разрешил страусовский вальс, оглушительно впорхнувший в опустевшую залу. Одновременно с началом вальса около Нейгоф выросла фатоватая фигура г. Мальчевского. Я оглянул его приторно улыбающуюся физиономию и подумал про себя: «Те… те… те… — уж не это ли есть мигрень твоей мамаши?»
— Madame Говоркова, обещанный вальс? — развязно сострил г. Мальчевский и грациозно нагнул правую руку.
Марта вдруг вся вспыхнула и поднялась с места.
— Ах, да, вальс… Простите, Сакердончик! Я… и забыла, что обещала… Но мы еще увидимся, — она ласково мне кивнула и положила левую руку на плечо кавалера. — Ведь да… увидимся?
— Не знаю… разумеется… я уверен…
Я оглянулся — и не узнал залу… Стулья, составлявшие партер, были уже убраны, и по зале кружились нарядные вереницы «свободных любителей» и «свободных любительниц»… и среди них — знакомая грезовская головка с золотистыми гроздьями в развивавшихся волосах. Я невольно вспомнил третий акт из «Горе от ума», вообразил себя в роли героя и, окинув презрительным взглядом кружившуюся толпу, вышел из залы. Спускаясь по парадной, уставленной цветами лестнице в швейцарскую, я ступал меланхолично-медленно, со скрещенными на груди руками, совсем Ю la Чацкий, и вполголоса декламировал:
Чего я ждал? Что думал здесь найти? Где прелесть этих встреч? Участье в ком живое?На глазах моих навертывались слезы, и, дабы не выйти из роли, я поспешил выйти скорей на улицу, на свежий воздух.
Спустя час я уже был у себя в комнате, на Петербургской стороне. Передо мной на столе кипел самовар, а внутри меня кипел целый ад самых мрачных ощущений. Я отлично видел теперь, что я вовсе не разыгрывал роль Чацкого, а роль гораздо низшего достоинства. Под этим удручающим впечатлением вся моя жизнь представлялась мне теперь одной безотрадной пустыней. Театр казался мне пошлым
— Боже мой, что-то со мной будет… что-то будет! — простонал я и беспомощно плюхнулся на стул перед своим одиноким письменным столиком. Прямо, в упор на меня, из-за кабинетного портрета Эрнеста Росси, выглядывал толсторожий глиняный немчура, подаренный Корделией, и его добродушные заплывшие глазки, казалось, сочувственно говорили:
«Du armer Sakerdon, was wird mit dir sein?» [4] .VII
4
Бедный Сакердон, что будет с тобой? (нем.).
А между тем случилось то, что я никак не мог предполагать и что совершенно перевертывало все мои театральные планы. В начале масляной недели у меня умер отец, и, извещенный телеграммой, я на всех парах помчался в Керчь, позабыв в первом припадке горя о предстоящем выпускном экзамене, и своей театральной карьере, и, как ни совестно сознаться, даже о своей боготворимой Корделии. Отец умер ударом, не успев составить завещание в пользу матери, и на мою долю выпал целый ворох разных хлопот — по утверждению в правах наследства, по переустройству, отцовского магазина и т. п. Таким образом, с театральных облаков пришлось сразу погрузиться в самый дрязг житейской прозы и от Шекспира и классиков перейти к бухгалтерским счетам и приходо-расходной книге.
Год промелькнул незаметно в этих оскорбительных мелочах. Затем приключилась болезнь моей матушки, и это уважительное обстоятельство удержало меня в Керчи еще на год. Очень может быть, что другой бы на моем месте, втянутый в однообразный и благодушный обиход провинциального существования, благоразумно смирился бы и затих; тем более что за эти два года в нашем городе не проявилось никаких актерских трупп, ни любительских спектаклей, ничего, что бы напоминало о театральных облаках, с которых я спустился: в первый год объявился какой-то бродячий цирк с знаменитым американским наездником Валерианой и не менее прославленной испанской артисткой и эквилибристкой Белярминой-Пермане, возвестивших о своем дебюте в таком прочувствованном роде на всех фонарных столбах:
Испанец ищет славы, он ищет победы; Его гордость — плащ испанский, слава — нож Толеды… Испанка стремится тоже, чтоб слыть гигантом: Победы ищет — взглядом, а славы — талантом!Хотя сеньора Белярмина-Пермане никакого таланта и не проявила, но взглядом действительно победила холостых офицеров местного гарнизона. В следующем году на масляной нас навестил какой-то продувной антиспирит и вывесил на фонарях такую же продувную афишу, как и его предшественница — испанка Пермане. «Последнее слово Астарди. Дикий человек на стеклянной горе. Час земных иллюзий. Охота Моисея» и тому подобная ахинея. Как это ни казалось странно, но цирк и антиспирит совершенно удовлетворяли провинциальное большинство, и за мое двухлетнее пребывание в родном городе мне не удалось подслушать ни одного вздоха сожаления об отсутствии театра, а если и был один такой вздох… то это был мой собственный. Увы, моя злополучная персона никак не могла помириться с положением простого смертного и от времени до времени заболевала нестерпимой тоской по подмосткам.