Кордицепс

жолудь сергей

Началось все за неделю до сессии. Именно за неделю до сессии за писателем стали следить. И не просто следить, а преследовать. Сперва только в университете, потом и по дороге домой. Хотя он прекрасно понимал всю бредовость подобной ситуации, от подобных ощущений избавиться не мог. Чья-то незримая тень следовала за ним повсюду, и тяжелый взгляд этой тени он постоянно ощущал на собственно затылке. И когда писатель пытался разобраться, что происходит, то вгонял себя в состояние тихой паники, а в таком состоянии внятно соображать не мог, потому грядущую сессию завалил. Как на зло, ни один преподаватель не вошел в его сложное положение. И вот в один из дней тени сошлись. В полдень или чуть позже. Он и сейчас прекрасно помнил тот момент,

когда Патош обрушился на него всей своей нахрапистостью и, дергая за плечи, приказал прервать телефонный разговор. Именно приказал, что впредь дозволялось только маме, но это была ее работа, от остальных подобного писатель не терпел. Хотя, вся бравада обычно заканчивался надутыми щеками или бегством, в тот момент он просто недоуменно опешил, растерялся и робко подчинился. Он никогда раньше не видел этого странного Патоша, но почему-то сразу же его узнал. Этот тяжелый взгляд, который неделями сверлил его затылок, словно рентген, проникая в самые потаенные места, нельзя было не узнать. Но, как ни странно, писатель не испугался. В нем возникло другое чувство, но не было таких слов, чтобы его описать. И даже теперь, когда слово стало его работой. С подобными ощущениями и стал ассоциировался у него этот странный тип. Так и стояли, молча, переваривая друг друга. Затем Патош рассмеялся, громко и противно, не обращая внимания на окружающих. Смех будто создавал вокруг него облако, и писатель, спрятавшись в нем, поспешил ускользнуть прочь. Не оглядываясь. Словно, боясь взглядом утянуть его за собой. Но Патош все же настиг беглеца во дворе, снова хлопнул по плечу и начал рассказывать обо всех вещах на земле. Быстро, неразборчиво, но очень откровенно и просто. Как лучшему другу или знакомому детства. И так продолжалось еще около года. Патош находил его в самых разных местах, никогда не обращая внимания на окружение или обстоятельства. Мог ворваться на лекцию с криками или даже угрозами, представившись сотрудником полиции. Мог спокойно занять место в соседней кабинке в туалете и снова рассказывать обо всем на свете, но только не о себе. И, правда, о нем писатель практически ничего не знал. Только идиотское прозвище и отсутствие каких-либо моральных принципов. Писатель даже не знал, учился ли Патош в этом университете или просто приходил портить ему жизнь. В общем, он не был человеком в полном смысле этого слова. Хотя, с другой стороны, может быть, только он и был человеком в полном смысле этого слова. И какой, вообще, смысл в этом слове…

– Надо увидеться,– напомнил Патош о себе из телефона,– только не говори, что ты занят, я возле подъезда, спускайся.

– Но, я действительно за…,– попытался отвязаться писатель, но длинные телефонные гудки не умеют слушать.

На улице поднялся ветер. Перо на его странной альпийской шляпе трепетало, как сердце перед долгожданной встречей. За минувшие годы он практически не изменился. И все также улыбался при виде друга.

– Привет,– несмотря на легкое сопротивление, Патош поспешил обнять писателя.

– Здравствуй.

– Пойдем, мне нужно кое-что тебе показать.

Кое-что смотреть не хотелось, но писатель еще тогда в университете понял, насколько бессмысленно пытаться противостоять желаниям этого человека, а тем более проявлять всякую агрессию или хотя бы негатив. Будто, подобного рода вещами он питался, а от презрения становился еще более назойливым и приставучим. Единственным лекарством было время и терпение. Времени и терпения в аптечке писателя сегодня было предостаточно. По крайней мере, ему так казалось.

Патош тянул его через дворы к автостоянке. Быстро, спешно, оглядываясь по сторонам. Будто каждая клетка, каждый атом его тела намеревались покинуть надоевшую оболочку, но через силу удерживались неведомой связью неведомого уровня. И для него такое поведение было нормой, потому писатель не придавал этому значения. Больше раздражало облако странного дыма, выпускаемое

в его сторону. Прямо посреди улицы, прямо днем, так еще и прямо в его сторону.

– Это что – травка?

– Да, будешь?– протянул Патош.

Раньше писатель пробовал, даже несколько раз с Катей, но с Патошем, здесь – никогда. Не то чтобы он чего-то боялся, скорее, опасался, что это войдет в привычку. Вкус запретного плода со временем и обстоятельствами не меняется. И как легко этот вкус спутать с реальностью.

Тем временем, Патош остановился возле старой иномарки. Пошарил по карманам и достал ключи. Писатель никогда не видел его за рулем. Да, и водительское удостоверение такому типу никто бы не выдал. Хотя, с другой стороны, купить такое удостоверение ему тоже никто не запрещал.

– Садись,– Патош скрипнул дверцей и плюхнулся за баранку.

Писатель забрался на кресло рядом. Как ни странно, эта развалюха показалась ему весьма знакомой. Иногда по утрам он срезал дорогу к магазину через ближайшую арку и часто проходил мимо этого гнилого, выцветшего на солнце, куска железа, хотя, возможно, он перепутал. Многие здешние дворы завалены подобными мертвяками.

– Не знал, что ты водишь,– буркнул для приличия писатель.

– Я не вожу,– вставив ключи в зажигание, ответил Патош.

– Тогда, чья это машина?

– Это машина Бэ.

– Бэ? Даже не буду спрашивать, кто это. Лучше, скажи, зачем ты меня сюда притащил?

– Я должен тебе кое-что рассказать, но ты не поймешь. Для того, чтобы ты понял, я должен тебя кое-куда отвезти, а для того, чтобы кое-куда тебя отвезти, я взял машину у Бэ.

Все как всегда, ничего нового. Писатель тяжело вздохнул и не менее весомо выдохнул. Раньше он проще воспринимал подобный словесный бред, теперь подступало. Возможно, терпение тоже умеет стареть. Вспомнились бабули на остановке, и их нервозное поведение теперь казалось не таким уже и смешным.

– Кстати, я слышал, ты стал писателем,– продолжал Патош.

– Это слухи.

– Здорово, тогда у меня есть для тебя хороший сюжет.

– Мне не интересно.

– Все равно, я рад тебя видеть. Кстати, на этой машине когда-то ездил сам Папа Геде.

– И кто это?

– Хахаль Бэ. Я ей всегда говорил, что она не умеет выбирать мужчин. А могли бы сейчас сидеть в "мерседесе".

– Послушай, Патош, – пытаясь сдерживать себя в руках, начал писатель,– я тоже рад тебя видеть, но у меня, правда, очень много дел, давай в другой раз пообщаемся с тобой, с Бэ, с хахалем Бэ, с собакой Шариком и Бобом Марли.

Он не замел, как взвинтил в конце темп и сам очень удивился озвученному списку. Видимо, неадекватность Патоша передалась ему воздушно-капельным путем. Хотя последний ничего не слушал, а только тихо шептал:

– Кордицепс. Кордицепс.

Писатель замолчал еще больше. Но молчание это было настолько вопросительным, что даже Патош поспешил объясниться:

– Кордицепс – это стоп-слово. Знаешь, в сексе такое практикуется, когда один из партнеров чувствует, что…

– Ясно. Я понял. Но при чем здесь секс?

– Это наше с Бэ стоп-слово.

– Да, кто такая Бэ?!– не выдержав, взорвался писатель.

– Привет, – донесся с заднего сиденья тихий нежный женский голосок. – Это я.

То ли от неожиданности, то ли от страха писателя чуть одернуло, и он головой ударился о стекло боковой двери. Больно, звонко, почти до искр в глазах. Девушку на заднем сидении ему рассмотреть не удалось. Запомнился лишь только расплывчатый образ более схожий на чью-то тень в жаркий полдень. Он почувствовал противный, но сладковатый аромат на своем лице. Ощутил руку, сильно придавившую губы и нос. Сводило дыхание, глаза закрывались, хотя сознание еще не покидало тело, а реагировало на вмешательство интересными оценками, вроде: нас пытаются усыпить; членовредительства не отмечено; сопротивляться бесполезно. После наступила тишина. И не было в этой тишине ничего.