Корень нации. Записки русофила
Шрифт:
Когда я пытаюсь осмыслить свое существование в этой скорбной юдоли, осознать собственное отношение к себе, всплывают как бы три точки зрения на свою жизнь. Из них два желания соперничали уже в молодости: честолюбие и самопожертвование. С одной стороны, хотелось жить только ради идеи и во имя идеи. С другой стороны, мечталось оставить след в истории. Но и то, и другое объединяло сверхжелание: прожить свою жизнь красиво, достойно, или – по Константину Леонтьеву, – эстетично. Жажда красоты бытия сопровождает меня и по сей день. Помимо честолюбия и самопожертвования, переплетенных эстетическим отношением к своей «окружающей среде», с годами появилась третья, и теперь, пожалуй, доминирующая оценка бытия: попытка смотреть на все Его оком, оком Отца Небесного. Главное желание отныне: быть угодным Ему, и перед этой установкой меркнет все, и в первую очередь меркнет желание следа в истории. Чем больше у меня седых волос, тем меньше юношеского честолюбия. Я готов уступить место каждому, у кого что-то получается лучше, чем у меня.
Я люблю Бога, родное Православие, единую и неделимую Россию (желательно с Аляской и Проливами), свой неприкаянный, но великий народ, самый обездоленный в мире,
У меня обычные, «банальные» взгляды, «шаблонно» русское мировоззрение, и я не хочу выделяться ничем, ни малейшим отклонением от своих предков. Единственное, о чем я молю Господа нашего Иисуса Христа и Пресвятую Богородицу: чтобы мне была дана возможность весь остаток жизни отдать Отечеству. И послужить ему не без пользы.
Эвакуация
Всякое жизнеописание начинается с родителей, с тех, кто кормил и воспитывал, кто дал жизнь, кто не убил вас во чреве («по социальным показаниям», согласно постановлению Черномырдина), как это делают миллионы сегодняшних мам. Я родился 9 августа 1938 г. в городе Сланцы, Ленинградской области, в семье школьных учителей. Родился в самое безбожное время. В предыдущем, 1937 году было закрыто более 8 тысяч церквей, ликвидировано 70 епархий, расстреляно 150 тысяч священнослужителей, включая 60 архиереев. По всей огромной стране оставалось не то 100, не то 300 действующих православных храмов. Отец – Осипов Николай Федорович – «скобарь», из крестьян Псковской губернии, в 1941 г. добровольцем ушел на фронт. Воевал в артиллерийских частях. Мать, в девичестве Скворцова Прасковья Петровна, окончила Гдовское педучилище. Всю жизнь преподавала в начальных классах. Ее отец – Петр Федорович Скворцов славился в своей деревне умением крыть крыши и тем, что никогда не ругался матом. Зато дружил с местным помещиком и почитывал социал-демократическую литературу. В гражданской войне оказался в армии эсеровского генерала С.Н. Булак-Балаховича и там умер от тифа. Вдова его – Прасковья Егоровна сначала получала пенсию, а потом, когда органы, видимо, пронюхали, с какой стороны окопов воевал супруг, получать пособие перестала. Когда началась война с Гитлером, мне было 3 года. Мама, ее сестра Анна, работавшая кассиром на сланцевской шахте, и их мать, а моя бабушка Прасковья Егоровна отправились в эвакуацию. Дочери выросли советскими патриотами, а глубоко верующая бабушка, несмотря на всякие внутренние сомнения насчет Советской власти, тоже при немцах оставаться не захотела. Кроме дочерей Прасковьи (1917 г. р) и Анны (1907 г.р.), у нее был еще сын Петр (1910 г.р.), сначала активный комсомолец, создатель колхоза «Общий труд» в нашей деревне Рыжиково, позже – репрессированный по «кировскому потоку» («Я знаю, кто убил Кирова!» – ляпнул он за стаканом вина бывшему кулаку, им же «раскулаченному»). Отсидел пять лет, работал на лесоповалах Котласа.
Эшелон, в котором мы выбирались из Сланцев, был последним. В Гатчине немецкие самолеты нас обстреляли. Мама догадалась схватить меня и убежать из вагона. Кто надеялся отсидеться в поезде, погиб. Прибыли мы в Саратовскую область. В промышленном поселке при станции Рукополь устроилась тетя Нюра, а мы с мамой, бабушкой и тетенюриным сыном Юрием поселились в селе Беленка, Краснопартизанского района. Я лично спал под «райскими дверями»: хозяева унесли часть иконостаса к себе домой, когда богоборцы рушили местный храм. В 1943 году был такой голод, что помню, как мы все лежали вдоль стен, ни на что не надеясь. Я словно разучился ходить. Вдруг приходит женщина из правления, приносит большую кастрюлю с борщом и кормит нас. Кажется, и по сей день вкуснее того борща я не едал. Помню уборку урожая, лозунги «Все для фронта, все для победы!». Дядя Петя присылал с фронта длинные письма, которые читались вслух. Запомнил часто употреблявшееся им слово: «наши». Я понимал так: «наши» воюют против немцев и Гитлера.
В 1944-м мама серьезно заболела тифом. Ее отвезли в больницу соседнего города Пугачева. Бабушка сказала: «Бог наказывает за грехи!» Конкретно за то, что вовремя не крестили меня. Хорошо помню, как она по собственной инициативе привела меня в храм (в Пугачеве). Там крестили многих. Младенцы орали. Когда окунали меня, я подумал: «Чего они орут? Что тут такого?» Крещен я был, таким образом, по полному чину – ПОГРУЖЕНИЕМ, а не т. н. обливанием. Между тем к 1942 году ВКП(б) намеревалась ликвидировать имя Бога на всей территории СССР. Планировалось закрыть последние действующие православные храмы. Не вышло. Ибо недаром А.С.Хомяков предрек: Единая, Святая, Соборная и Апостольская Церковь никогда не исчезнет с лица земли до скончания века.
При одном из посещений мамы в больнице я от нее услышал: «Заберите меня. Я здесь не выживу». Ни питания, ни лекарств, ни ухода. Если бы можно было «дать» что-нибудь «на лапу» медперсоналу, можно было бы на что-то надеяться. Бедность, конечно, не порок, но так легко протянуть ноги. Маму мы забрали. Едва-едва доковыляли до поезда. Очень боялись, что она не успеет сойти на остановке в Беленке: поезд стоял всего ничего. В конце концов мама выжила.
«Нас вырастил Сталин…»
В мае 1945 г. в Беленке ударили в рельсу. Сначала думали – пожар. Оказалось – победа. Которую так долго ждали. Где-то в конце июня мы, как эвакуированные, выехали домой, на малую родину. Товарный состав шел месяц, в Сланцы прибыли 26 июля. В то время я бойко читал стихи, особенно поэму о Зое Космодемьянской и часто на станциях с подножки тамбура орал во все горло: «Пала ты под пыткою, Татьяна, Онемела, замерла без слез…» Однажды один майор, растрогавшись, подарил мне красный тридцатник. Что меня поразило при возвращении, так это полное, тотальное разрушение нашего шахтерского городка. С высокого берега Плюссы я увидел одни руины. Закончилась война за выживание народов. Наши интернационалисты долго еще муссировали классовый подход. Мне рассказывала одна диссидентка, как она, пятилетняя, сидела на кровати дома, и вдруг в комнату вбегает немец с факелом и поджигает квартиру. Правда, ребенка фриц
1
Гитлер А. Моя борьба, глава 14. Изд. «Т-Око», 1992. С. 556.
Я рос в атмосфере советской идеологии, читал, естественно, книги, прошедшие цензуру. Но до 13 лет был стихийно верующим благодаря бабушке Прасковье Егоровне, часами, как мне казалось, молившейся на коленях перед иконами. В 13 лет произошел тихий духовный бунт. Как-то листал мамину методику. Наткнулся на раздел «Атеистическая пропаганда» и задумался: как же так, все передовые, прогрессивные люди вокруг не верят в Бога, а я – верю? Что же, я такой темный, отсталый, хуже других? У меня неплохая память. И, как ни странно, я помню эти роковые минуты. Это восстание. Которое длилось 10 лет. До 23-х, когда меня арестовали и я внезапно оказался один на один перед тайной бытия.
Кажется, в 1950 г. нечаянно подслушал такой разговор. Сижу дома, делаю уроки. Мы в это время жили уже в другом месте, в селе Ново-Петровское, Московской области, в 83 км от столицы. Заходит к маме соседка Голованова. Ее муж был начальником районного отдела МГБ. Соседка страшно расстроена, шепчет маме: «Муж только что вернулся из Москвы, с важного совещания. Начальник областного Управления МГБ сказал так: «Смотрите, не проморгайте ни одного врага народа в своем районе! Пропустите – с вас снимем голову!» (точно не помню: «посадим» или «расстреляем», но в этом духе). «А где найдешь этих врагов народа в нашем-то районе?» – с горечью за судьбу мужа промолвила Голованова. При такой установке, естественно, каждый, кто выделялся умом, талантом, совестью, чувством справедливости, легко попадал под гребень диктатуры пролетариата. Это все предвидел Достоевский, у которого «державный бес» Верховенский говорит Ставрогину: «У Шигалева хорошо в тетради, – у него шпионство. У него каждый член общества смотрит один за другим и обязан доносом. Каждый принадлежит всем, а все каждому. Все рабы и в рабстве равны…не надо высших способностей!… мы всякого гения потушим в младенчестве. Все к одному знаменателю, полное равенство» [2] . При этом я не хочу опускаться до примитивного обвинения во всем одного Сталина. Просто продолжалась революция, подготовленная бесами с помощью либералов,
2
Достоевский Ф.М. Собр. соч., т. 7. «Бесы». Госиздат, М., 1957. С. 436—437
начата я при Ленине и Троцком, воспетая робертами рождественскими и евтушенками. К тому же, как доказал В. В. Кожинов, куратором послевоенных репрессий был «либерал» Хрущев, который надзирал за госбезопасностью от имени ЦК с декабря 1949 г. до марта 1953 г. [3] . В частности, этот бывший троцкист нес личную вину за гибель А.А. Кузнецова и других прорусски настроенных ленинградских руководителей.
В начале марта 1953 г. страна узнала, что заболел Сталин. Утром 6-го услышали по радио о смерти вождя. Я был потрясен: «Мама, как же мы теперь будем жить без него?» (Учился я в 8-м классе.) Очень удивился, когда по дороге в школу зашел за своим одноклассником и понял, что его отец, второй секретарь райкома партии, совершенно не горюет, живой, бодрый, почти веселый. В школе некоторые учителя плакали. Наш восьмой «Б» во главе с классным руководителем настроился ехать на похороны в Москву, точнее – побывать у гроба в Колонном зале. Отправились утром 7 марта. И вдруг уже в Белокаменной, народа – тьма, я отошел к киоску купить газету и мгновенно потерялся. Отстал. Увидел другого одноклассника – Викторова, который тоже заблудился. Вдвоем сначала долго искали свой класс, а потом решили сами, самостоятельно пробираться в Колонный. Помню, на Советской площади конная милиция осаживала бесконечные толпы. Какими-то дворами, крышами местные мальчишки проторили путь к центру. Мы с Викторовым выпрыгнули во двор дома на Пушкинской (Большой Дмитровке). Железные ворота под аркой были на замке, но мы видели с той стороны уже организованную очередь, ползущую по тротуару. Милиция долго не знала, что делать с массой, приткнувшейся к арке изнутри, но где-то в 12-м часу ночи нас выпустили через эти ворота, и мы аккуратно воткнулись в колонну. Кажется, ровно в полночь с 7 на 8 марта мы с Викторовым прошли мимо гроба Сталина. Меня поразило, какой он чересчур старый, морщинистый. Ведь кругом были довольно гладкие портреты. Обратно до Рижского вокзала шли пешком по трамвайным путям. Вернулись на поезде домой, радости домашних не было предела. Думали, что мы уже погибли в давке. Звонили в Москву, сестра отчима ходила по моргам в поисках мальчика в подшитых валенках.
3
Кожинов В. Россия. Век XX. 1939–1964. М.,1999. С. 206 и далее.