Коридоры власти
Шрифт:
В сентябре, вернувшись в Лондон, я решил, что надо бы как-нибудь встретиться с ним вечером наедине. И в первое же утро в Уайтхолле мне пришлось испытать чувство человека, ломящегося в открытую дверь. Едва я переступил порог и взялся за бумаги с пометкой «входящие», как зазвонил телефон. До меня донесся знакомый низкий, напористый голос. Роджер спрашивал, не найдется ли у меня в ближайшие дни времени, чтобы пообедать с ним в клубе.
4. Наконец что-то сказано
Придя в «Карлтон», мы с Роджером заняли угловой столик. Роджер
Весь обед я уклонялся от серьезного разговора. Ему нужно было что-то от меня, а мне нужно было лучше понять его. Но спешить было некуда. Итак, мы говорили о книгах, о которых он высказывался очень определенно, и об общих знакомых, которые интересовали его значительно больше и о которых он не высказывал ничего определенного. Роуз, Осбалдистон, Льюк, Гетлиф, кое-кто из министров – мы перебрали их всех. Роджер обнаружил тонкую наблюдательность, но ничем не выдал свои симпатии и антипатии. Я поддел его, сказав, что подобный нейтралитет ему не к лицу. Он подражает людям действия, которые, если их не припереть к стенке, ни за что не признаются, что предпочитают кого-то одного другому.
Роджер расхохотался – да так громко, что на нас стали оглядываться.
Это было очко в мою пользу. И тут Роджер вдруг наклонился ко мне и напрямик, без околичностей сказал:
– Льюис, мне нужна ваша помощь.
Застигнутый врасплох, я хотел было снова уклониться от разговора и стал разглядывать окружающих – старика с багровым лицом, с преувеличенной медлительностью пережевывавшего пищу, серьезного юношу, впервые обедающего в лондонском клубе и подавленного окружающей обстановкой. Наконец я спросил:
– Помощь в чем?
– Мне кажется, вы только что упрекали меня, что я чересчур нейтрален.
– А я в чем нейтрален?
– Знаете, я ведь тоже могу сколько угодно играть в эту игру. Только что это нам даст?
Роджер завладел инициативой и не собирался выпускать ее из рук. Сейчас он говорил свободно, на редкость откровенно и почти сердито.
На столе краснело несколько капель пролитого вина. Роджер пальцем согнал их вместе, потом перечеркнул, словно ставя на чем-то крест.
– Вы ведь не лишены проницательности, так? И намерения у вас, как говорят, добрые – так? По-моему, в некоторых отношениях паши с вами желания сходятся. Одна беда – вы предпочитаете роль стороннего наблюдателя. А мне это не очень подходит. Вы даже готовы испачкать руки, но только слегка. Может, вы думаете, что это делает вам честь, а я в этом не уверен. Прямо скажу, я подчас перестаю уважать людей вроде вас, которые все понимают и все же предпочитают отсиживаться в сторонке. – Он широко, дружески улыбнулся. И вдруг сказал: – Ну так вот, для начала, – вам не кажется, что в
Второй раз он удивил меня – да так, что я подумал, уж не ослышался ли я, хоть и сознавал, что не ослышался. Мы посмотрели друг на друга и отвели глаза, – так бывает, когда сказанное слово уже не пустой звук, оно проникает вглубь и обретает смысл. Наступила пауза, но на этот раз я не затягивал ее сознательно.
– Чего вы хотите? – спросил я. – Чего вы на самом деле хотите?
Роджер рассмеялся – на этот раз негромко.
– Кое-какие выводы вы, без сомнения, сделали и сами?
Он откинулся назад в кресле, словно отдыхая, но в блестящих глазах его было и ехидство, и понимание – они как бы говорили: мы с тобой союзники.
– Разумеется, я хочу получить все, что может дать мне политика, – сказал он. – Вас это, как видно, вовсе по привлекает. Я иногда думаю: будь вы чуточку другим, вы могли бы далеко пойти. Смирения вам не хватает, что ли. Слушайте, ведь каждый политик живет в настоящем, – продолжал он. – Если он не дурак, то отдает себе отчет, что памятник ему после смерти не поставят. Так пусть его пользуется кое-какими благами при жизни – он их заслужил. Первое и основное благо – это власть. Право сказать «да» или «нет». Если на то пошло, власть обычно бывает не так уж велика – но все равно всякому ее хочется. И приходится очень долго ждать, прежде чем удастся этой самой власти наконец понюхать. С тех пор как мне исполнилось двадцать, я неотступно думал о политике, прокладывал себе к ней путь, не допускал и мысли о какой-нибудь другой карьере. Но только когда мне минуло сорок, я попал наконец в парламент. Чего же тут удивляться, если иные политики успокаиваются, получив толику власти. А мне этого мало.
И снова рассердись, прямо и откровенно он сказал, что мог бы добиться успеха и в других областях. Уж наверно, из него получился бы неплохой адвокат или крупный делец. Тут он заметил вскользь, что деньги не имеют для него существенного значения, поскольку Кэро так богата.
– Если бы я мог на этом успокоиться, все было бы просто и мило, – сказал он. – Положение у меня достаточно прочное. И дело вовсе не в том, что меня любят. Едва ли меня уж так любят. И вообще политическому деятелю совсем не так уж нужна любовь окружающих, как это кажется со стороны. А вот приучить к себе, стать частью окружающей обстановки, как стол или стул, это куда важнее. Мне достаточно сидеть сложа руки, и очень скоро я стану такой вот мебелью. Играй я по правилам, ничто не помешает мне лет через пяток возглавить хорошее, спокойное министерство.
Он улыбнулся едкой и в то же время дружелюбной улыбкой.
– Вся беда в том, что меня это не устраивает. – И добавил, как нечто само собой разумеющееся: – Первая задача: добиться власти. Вторая: использовать ее с толком.
Наступило молчание. Потом он поднялся и предложил переменить декорации. Мы перешли в гостиную, и он заказал коньяк. Минуту-другую он сидел молча, как будто в нерешительности. Потом щелкнул пальцами и поглядел на меня с веселой искоркой во взгляде.
– Как по-вашему, чего ради я вообще занял этот пост? Думаете, наверное, что у меня не было другого выбора?