Король бродяг
Шрифт:
– Правда? – На Элизу эти слова, видимо, произвели впечатление. Джеку стало приятно – дурной знак. Если для тебя единственная радость – произвести впечатление на конкретную девушку, значит, пиши пропало.
– Да, потому что там восточные товары, привезённые из Турции и России, меняют на западные.
– Скорее на серебро – кому нужны западные изделия!
– Правда твоя. Старые бродяги тебе скажут, что парижских купцов лучше грабить по пути в Лейпциг, когда они везут серебро, нежели на обратном пути, когда они нагружены товаром, который ещё поди сбудь. Хотя молодёжь возражает, что серебро теперь вообще никуда не возят: расчёты совершаются в обменных векселях.
– В
– За исключением одной мелочи: осенняя ярмарка закончилась, а до весенней надо пережить зиму.
– Помоги мне пережить зиму, Джек, и весной в Лейпциге я выручу тебе вдесятеро против того, что ты получил бы здесь.
Настоящий бродяга так не поступил бы. Ошибка многократно усугублялась перспективой провести столько времени с одной определённой девушкой. Однако Джек сам загнал себя в ловушку, когда упомянул сыновей.
– Всё обдумываешь? – спросила Элиза некоторое время спустя.
– Давным-давно бросил, – отвечал Джек. – Сейчас я пытаюсь вспомнить, что знаю о местности отсюда до Лейпцига.
– И что же ты пока вспомнил?
– Только что мы не увидим никого и ничего старше пятидесяти лет. – Джек двинулся к парому через Дунай. Турок следовал за ним. Элиза ехала молча.
Богемия
осень 1683
В трёх днях езды от Дуная дорога сузилась до колеи в тощей древесной поросли, заглушаемой высоким бурьяном. Бурьян кишел насекомыми и шевелился от невидимых зверьков. Джек вытащил янычарскую саблю из одеяла, в которое та была завернута с самой Вены, и смыл в ручье засохшую кровь. Стоя в ярком солнечном свете, по колено в бурой воде, он нервно тёр саблю и встряхивал ею в воздухе.
– Что тебя тревожит, Джек?
– С тех пор, как паписты перебили всех приличных людей, в этих краях живут лишь разбойники, гайдуки и вагабонды…
– Я уже догадалась. Я хотела сказать, что-то насчёт сабли?
– Её невозможно вытереть: трогаешь – сухая, а на солнце струится, как вода.
Элиза отвечала стихами:
Булат струйчатый – мир его называет.Напоённый ядом, врагов в смятенье повергает,Стремительно разит, кровь всюду проливает.И в мраморных чертогах лалы и яхонты сбирает. [6]6
«Тысяча и одна ночь», пер. Е. Романовой.
…во всяком случае, так сказал поэт.
– Кто сочинил такую дичь?
– Поэт, разбиравшийся в саблях лучше тебя. Ибо это почти наверняка дамасская сталь. Вероятно, сабля стоит больше, чем Турок и страусовые перья вместе взятые.
– Стоила бы, если б не это. – Джек уместил подушечку большого пальца в выщербину на клинке, ближе к острию. Сталь вокруг была чёрной. – Не поверил бы, что такое возможно.
– Это здесь он врубился в мягкое подбрюшье твоего мушкета?
– Мягкое?! Ты видела только деревянную часть. Однако в неё был упрятан железный шомпол. Сабля разрубила дерево – ничего примечательного, – разрезала шомпол и надсекла ствол. Когда порох наконец вспыхнул, пуля дошла только до этого места, и тут дуло разорвало. Что и погубило янычара, поскольку лицо его находилось…
– Я видела. Или ты отрабатываешь рассказ, чтобы потом развлекать друзей?
– У меня нет друзей. Я собираюсь устрашать врагов. – Джек рассчитывал, что слова прозвучат
– Или, – сказала она, – таким рассказом можно привлечь человека, который скупает на рынке легендарные клинки.
– Сделай милость, выкинь из головы мысли о рынках. Как убеждает пример великого визиря, все богатства мира не впрок, коли не можешь их защитить. Это сокровище и средство защиты, слитые воедино, – совершенство.
– По-твоему, человек с конём и саблей достаточно защищен в таком месте?
– Ни один уважающий себя разбойник не станет селиться в безлюдье.
– А что, все леса в христианском мире такие? По матушкиным сказкам я ожидала увидеть деревья-исполины.
– Два-три десятилетия назад здесь зрела пшеница. – Джек ятаганом срезал несколько спелых колосьев, выросших на солнечном пятачке у ручья, спрятал саблю в ножны и понюхал зерно. – Добрые селяне приходили сюда в страдную пору, неся на плечах серпы. – Джек стянул ботфорты и вошёл в ручей, ощупывая дно босыми ступнями. Через мгновение нагнулся, вытащил длинный, зазубренный от камней серп – изъеденный полумесяц ржавчины на сломанной чёрной рукояти. – Точили серпы на окатанных водой камнях. – Он поднял голыш, несколько раз провёл им по серпу и снова бросил на берег. – За этим занятием они не прочь были промочить горло. – Джек снова пошарил ногой в воде, нагнулся, достал глиняный кувшин и вылил оттуда желтовато-бурую струю болотной воды. Кувшин он бросил на берег. Затем, по-прежнему держа в руке ржавую дугу серпа, двинулся к замеченному ранее экспонату. Он нашел, что хотел, и чуть не упал, стоя на одной ноге, как фламинго, и шаря другой по дну. – Так шла их простая, счастливая жизнь, пока не случилось нечто…
Джек медленно и (он надеялся) драматично провел серпом над водой, изображая смерть.
– Чума? Голод?
– Религиозная рознь! – объявил Джек и вытащил из воды побуревший человеческий череп, явно со следом от сабли на виске. Элизу (ему показалось) потряс фокус: не череп (она видела вещи похуже), но ловкость исполнения. Джек замер с серпом и черепом, растягивая мгновение. – Когда-нибудь видела моралите?
– Матушка про них рассказывала.
– Предполагаемая публика: вагабонды. Цель: вложить в их убогие умишки некую идиотскую мораль.
– И в чём же мораль твоей пьесы, Джек?
– О, моралей в ней много: держитесь подальше от Европы. Или: когда приходят люди с оружием, бегите. Особенно если в другой руке у них Библия.
– Разумный совет.
– Даже если это означает определённые жертвы.
Элиза рассмеялась, как девчонка.
– А, вот теперь-то, чую, мы переходим к настоящей морали.
– Смейся сколько хочешь над бедолагой, – сказал Джек, потрясая черепом. – Если бы он бросил урожай и дал дёру вместо того, чтобы цепляться за домишко и землю, то мог бы дожить до сего дня.
– А бывают восьмидесятилетние бродяги?
– Вряд ли, – согласился Джек. – Они просто выглядят вдвое старше своих лет.
Путники углубились в мёртвую Богемию по заросшим дорогам и звериным тропам. Зверья здесь расплодилось видимо-невидимо. Джек оплакивал утрату Бурой Бесс, из которой можно было настрелять сколько хочешь оленей – или по крайней мере напугать их до родимчика.
Порой они спускались с лесистых холмов и пересекали равнины – бывшие пастбища, заросшие колючим кустарником. Джек сажал Элизу в седло, чтобы колючки, крапива и насекомые не портили её внешность. Не из жалости; просто Элиза существовала для того, чтобы Джеку было чем любоваться. Иногда он без всякого уважения к дамасской стали рубил саблей кусты.