Король детей. Жизнь и смерть Януша Корчака

Лифтон Бетти Джин

Вслед за этой ритуальной еженедельной фразой Корчак завершил семинар возгласом: — Да здравствует селедка!

Глава 18

ПАНИ СТЕФА

Как-то утром в 1928 году, когда Стефе шел сорок второй год, она поднялась с постели, совершила свой туалет, надела черное платье с белым воротничком и манжетами, спустилась к доске объявлений и повесила записку: «С этого дня меня следует называть «пани Стефа». Неприлично, чтобы женщину с таким числом детей, как у меня, называли «панна».

Стажеры перешучивались между собой. Миша Вроблев-ский вспоминает: «Кто был смелый мужчина, зачавший всех этих детей? Как она умудрилась

его отыскать?» Никто не осмеливался задавать вопросы, но Стефа была непоколебима: откликаться она будет только на «пани Стефа». Если ребенок, плача, звал ночью «панну Стефу», к нему никто не подходил. С этого момента и дальше она стала «пани Стефой». Оставшись при этом прежней Стефой. На ногах с шести утра, она до завтрака скатывала бинты, осматривала ссадины и раздавала лекарства. Иногда Корчак помогал ей — удобный случай поговорить с ребенком наедине или в знак прощения погладить по голове провинившегося шалуна. Тем не менее, заболев, дети обращались к Стефе. Пусть Корчак был врачом, но в их глазах медицинским светилом оставалась она. Мальчик, которому Корчак разрешил встать с кровати после приступа лихорадки, отказался без ее позволения покинуть изолятор. Некоторые дети даже мечтали заболеть, чтобы Стефа уделила им все свое внимание. «Болеть было настоящим праздником, — вспоминает один из них. — Стефа готовила специальные блюда и хлопотала вокруг тебя. Мы все втайне хотели заболеть, чтобы нас лечила Стефа». Юхан Нуткевич, никогда не принадлежавший к любимцам Стефы из-за непослушания, вспоминает, как он лежал в бреду с высокой температурой, то приходя в сознание, то его теряя. И всякий раз, когда он открывал глаза, он видел ободряющую улыбку Стефы.

Днем Стефа надзирала за всем, что происходило в доме. Она составляла смету расходов, заказывала уголь на зиму, лекарства для аптечки, провизию для кухни. Осматривала постельное белье, выискивала оторванные пуговицы, прорехи в одежде, прохудившуюся обувь. Устраивала посещения кино или цирка, вела судебные протоколы, следила за доской объявлений и проверяла журналы стажеров.

Ходила Стефа бесшумно, часто заставая детей врасплох, но неторопливо, будто следуя завету матери: «Чем медленнее идешь, тем быстрее дойдешь». Никто лучше нее не предвидел, когда следует закрыть окна перед надвигающимся дождем. Дети говорили, что пани Стефа знает все, видит все и слышит все. Она улавливала тишайший шепот и словно бы имела глаза еще и на затылке. Когда она возвращалась в интернат, отлучившись по делам в город, то сновала по дому с карандашом, записывая нарушителей правил.

При ней неизменно была корзиночка с ключами. «Когда Стефа расхаживала по дому, у нас было ощущение, будто корабль переплывает океан, — вспоминает Ицхак Бельфер. — Корабль с полной оснасткой, на котором все выскоблено и задраено». Она редко отлучалась по личным делам, если не считать вечернего обеда с матерью и сестрой по средам, и ее никто не посещал, кроме брата Сташа, инженера, чьи длинные ноги превращались в арку, сквозь которую пробегали дети, и чей чемодан с наклейками из множества стран служил постоянным источником удивления.

Почти для всех сирот Стефа была «сердцем, мозгом, сиделкой, матерью». И никто лучше Корчака этого не знал. «Я — подобие отца со всеми негативными коннотациями этого слова, — говаривал он. — Всегда занятый, без минуты лишнего времени, рассказывающий сказки на сон грядущий — причем редко. А Стефа, ну, возможно, она кое в чем и не права, но без нее я ничего не сумел бы».

Они составляли внушительную пару: Стефа, играющая в строгую, но справедливую мать, Корчак — в более снисходительного отца. Когда она бранила, он старался приласкать. Тем не менее Корчак редко принимал сторону ребенка против нее. Но однажды, когда он увидел Сару Крамер в слезах, потому что Стефа запретила ей выйти из-за стола, пока она не доест всю свою

кашу, он сел рядом с девочкой, лукаво приложил палец к губам и отправил оставшуюся кашу себе в рот. Стефа пробормотала что-то по-французски, как всегда, когда не хотела, чтобы дети ее поняли, и в ярости вышла из столовой. Но позднее со стажерами она весело посмеялась над случившимся. «Так похоже на доктора посочувствовать ребенку в беде», — сказала она, словно извиняясь за его поведение.

«Когда я только поступила в приют, я боялась Стефы, — вспоминает Сара. — Я очень тосковала по матери. По субботам дома я плакала, твердила, что не хочу возвращаться в приют. Но мама говорила: «Останься там, это пойдет тебе на пользу». И она была права. Моя мать всегда оставалась моей матерью, но я бы выросла другой, останься я с ней. Она не смогла бы привить мне знания и принципы, как Стефа». Сара с нежностью вспоминала, как Стефа мылась и мыла волосы вместе с девочками. «Она предпочитала, чтобы волосы ей расчесывала я. Это требовало много времени, потому что пробор должен был получиться абсолютно прямым. Теперь я понимаю, что она нуждалась в чьих-то прикосновениях».

«По-моему, Стефа могла завидовать моей матери, ведь она при всей ее обделенности имела дочь, а Стефа нет, — сказала Ханна Дембинская. — Что бы Стефа для меня ни делала, стать моей матерью она не могла». И, словно понимая это, Стефа не позволяла себе поверить в то, как много она значит для детей. Даже когда после выпуска из приюта они по субботам навещали ее, сначала делясь с нею своими радостями и бедами, а потом приводя с собой мужей и детей, она повторяла: «Они приходят потому, что им что-то от меня нужно».

Во многих отношениях Стефа была как мать и для юных стажеров, а особенно стажерок, которые впервые жили так далеко от дома. «Она обходилась с нами, как с детьми, тогда как Корчак смотрел на нас, как на взрослых, — вспоминает одна из них. — Она приносила нам перекусить сосиски, булочки и халву, когда мы к десяти часам собирались под лестницей, потому что беспокоилась, что мы недоедаем». В целом общение Стефы со стажерами ограничивалось ее ответами в их журналах, но она не могла удержаться от прямого выговора, если замечала, что они небрежны со своими вещами. Увидев, как стажерка прыгает на одной ноге, натягивая на другую чулок, Стефа сказала: «Я всегда делаю это сидя. Я не настолько богата, чтобы рисковать порвать чулок».

Для многих стажеров она служила вдохновительницей, они учились у нее организованности и дивились, как она успевает делать так много. Как-то, увидев Стефу за проверкой детской одежды днем в субботу, когда все уже разошлись, Ида Межан спросила: «Неужели вы никогда не отдыхаете?» — «Есть много способов отдыхать, — ответила Стефа. — Если устанете от одной работы, перейдите к другой. Это успокаивает».

Корчак или дети удерживали Стефу в беличьем колесе ее дней? Этот вопрос себе часто задавали стажеры. «Теперь я понимаю, сколько горечи должно было крыться за ее требованием, чтобы ее называли «пани Стефа», — говорит сегодня Ида Межан. — Сколько глубоко спрятанных чувств и мыслей о жизни, проходящей мимо, и приближении старости».

В том, что Стефа любила Корчака, никто не сомневался. Когда он отправлялся в город на лекцию или на встречу с издателем, она всегда оказывалась у выходной двери проверить, как завязан его галстук, взял ли он носовой платок, не забыл ли деньги и не лучше ли ему захватить с собой зонтик? Он нетерпеливо от нее отмахивался, чего никогда бы не позволил себе сделать с ребенком.

Стажеркам не нравилось, что Корчак обходится со Сте-фой так грубо, но Стефа и бровью не вела. Как-то раз, когда он в холодный день вышел одетый очень легко, она пробормотала про себя: «Ну, что мне делать с этим большим ребенком? Кашляет, а ушел без свитера!» Стажеры шутили между собой, что у Стефы сто семь детей — если присчитать Корчака.