Король на площади
Шрифт:
Эмма бродила по гулким просторным комнатам, неизменно замирая возле окон: «У нас таких огромных нет, ты же понимаешь, ветра, снега…»
И лед, намерзающий на узких оконцах так, что света белого не видно. Он помнил, как приходится раскапывать двери, до самой притолоки засыпанные ночным снегопадом. Как быстро заканчивается зимний день и неохотно, с большим опозданием приползает серое утро. Неудивительно, что Эмму так тянет в солнечную Фьянту, что она готова до бесконечности
Он вместе с Эммой разглядывал свой собственный дом: белые стены, потолки с лепниной, прозрачные окна, пол медового цвета, высокие двустворчатые двери с медными ручками и бронзовыми накладками-украшениями. Прошел следом по просторным коридорам, переходам, спустился по широкой лестнице в кухню — здесь не было ничего, кроме печи, главенствующей над всем помещением. Печи, призванной кормить большой гостеприимный дом с множеством домочадцев и слуг…
Дом, которого у него никогда не было.
Он не сирота и не бродяга; у него имеются какие-никакие родственники и множество обязанностей, которых он счастливо избегал в юности и которые не мог забросить сейчас. У него всегда было куда вернуться, где провести ночь, поесть и зализать раны.
Дома не было.
Кто-то — уж не сам ли Рагнар? — сказал, поднимая кубок: «Пока у мужчины нет своего дома, нет жены и детей, он еще не мужчина. Желаю тебе поскорее вырасти, сынок!» Помнится, он еще от души позубоскалил по этому поводу…
А в прошлом году через подставное лицо нанял подрядчиков, отстроивших ему дом.
— Отлично! — только и сказала Эмма, опытным взглядом окинув кухню и оценив размеры пустой кладовой и ледника. — А что внизу?
Внизу были комнаты для слуг с переходами-галереями, ведущими вдоль скальной стены на нижние городские улочки — чтобы не приходилось таскаться через главные двери. Еще ниже (чем он гордился) находилась небольшая пристань-грот, куда могли прибывать лодки прямо из бухты. Эмма оценила и это:
— Можно убраться отсюда по-тихому! Впрочем, как и проникнуть.
Одно из слабых мест во всей этой затее. Все-таки его дом не был крепостью.
— Хороший дом, — заключила Эмма, когда они закончили осмотр. — А кто здесь будет жить? Твоя семья?
А вот другим слабым местом — да чего там, огромной зияющей прорехой! — в его планах было то, что в этом доме попросту некому жить. Для одного Джока тут как-то слишком просторно…
Глава 16
В которой ведьма играет в «коробочку»
До Змейкиного переулка, где живет художница, они добирались обычно уже поздним вечером, потому что возвращались каждый раз разной дорогой: мол, он желает показать ей весь Рист. На самом же деле просто путал следы, скрываясь и от надоевшего пригляда Эрика, и от следующих вероятных убийц. Даже перестал брать с собой Джока, чтобы не привлекать излишнего внимания.
Впрочем, художница на слишком долгую дорогу ни разу не посетовала. Они шли, пересмеиваясь и болтая (если такое слово можно употребить в отношении Эммы).
…Вот как только что.
Эмма уже прошла мимо протянувшей руку старой нищенки. Обернулась на ходу. Приостановилась, потом и вовсе повернула назад, не сводя глаз со старухи и с лихорадочной поспешностью выдергивая из папки чистый лист бумаги.
— Эмма?
— Погоди, я сейчас… я только немножечко порисую…
— Но что? — спросил он, оглядывая пустынный переулок, не отличимый от десятков пройденных до него.
Эмма уже прислонилась к стене, прижимая к животу планшет и делая торопливый набросок. На бумаге появлялись крючковатый нос, нависшая на глаз сальная прядь волос, сомкнутый безгубый рот…
— Что? — воскликнул он. — Ты рисуешь вот эту… образину?! Старую ведьму?
Старуха скрестила на клюке руки и повернула в их сторону голову. Узкие глазки блеснули из-под нависших дряблых век.
— Она уродлива, да, — говорила Эмма, рисуя сильными энергичными штрихами. — Но как же она прекрасна… в своем уродстве! Ты только посмотри на нее!
Он и смотрел. Трясущаяся голова на черепашьей шее. Нос, почти касающийся морщинистого рта. Кожа свисает с лица дряблыми складками: потяни — треснет, обнажая череп, учебное пособие для студиозусов-медиков. Из-под давно потерявшего цвет кое-как намотанного платка торчат седые жесткие пряди волос. Руки с желтыми нестрижеными ногтями и старческими пятнами — крюками. Длинная, метущая землю юбка с рваным подолом; в прошлом бархатная, ныне вытертая черная душегрейка — и тут же кричащим горящим пятном коралловые бусы на плоской груди…
Он даже встряхнулся, поняв, что просто заворожен отвратительным обликом старухи, хотя в иное время лишь скользнул бы по нищенке невнимательным взглядом; ну разве что кинул на ходу деньги, суеверно откупаясь от будущей старости и смерти. Это всё Эмма! Которая, не отрываясь от рисования, приказала:
— Дай ей монетку!
Он нехотя полез в кошелек. Старуха поняла, что милостыня все-таки перепадет, оживилась, засуетилась, даже двинулась навстречу, издалека протягивая трясущуюся руку, словно боясь, что он передумает.
Длинный острый язык в предвкушении облизнул почти несуществующие губы. Медяк упал в сложенную чашечкой ладонь. В миг соприкосновения он ощутил холодную шершавую кожу и содрогнулся в неодолимом отвращении.
— Хорошшший ма-альчик! — выдохнула нищенка. Тусклые глаза ее, то ли прикрытые бельмами, то ли просто выцветшие от старости, внезапно сверкнули, и он безотчетно сжал костлявое запястье. Рука нищенки оказалась неожиданно сильной и крепкой — старуха рванулась так, что он едва не потерял равновесие, но не выпустил, притянул ближе, всмотрелся в восковое лицо.