"Король" с Арбата
Шрифт:
– Тебя как зовут, сержант?
– слышу я голос майора.
– Алеша..
Помолчали.
– Какой ты?
– опять спрашивает майор.
– Мне же не видно.
– Не знаю, - говорю я,- какой-то есть. А вы какой?
– Я?
– переспрашивает он и надолго умолкает.
Мне слышно, как он тяжело вздыхает, потом просит Зою дать налиться и, наконец, как будто сам себе объявляет:
– Теперь уж не такой…,
– Все мы теперь не такие,- это угрюмо говорит, закашлявшись дымом махорки, боец в грязной, замызганной пилотке со следами отколотой звездочки. Он сидит внизу, сбоку от меня, и жадно курит. Мне
– Все мы теперь не такие,- уже зло повторяет он и пускает дым к потолку.
Сзади закашлялся майор.
– Товарищ, прекратите курить.- Это голос сестры Зои.- Пройдите в тамбур.
– Ладно. Пусть сидит,- примирительно говорит майор.- А каким же вы были раньше?
– спрашивает он.
Боец поднял голову. Сейчас мне видно, как он часто моргает короткими рыжими ресницами, осторожно щупает майора точками глаз.
– Вы комиссар?
– Нет, комбат.
Точки глаз заходили по сторонам, потом успокоились, спрятались за короткими ресницами. = Раньше я всему верил.
Мне видно, как он здоровой рукой нащупывает в пилотке листок на самокрутку и опять пытливо/ осторожно смотрит на майора.
Майор молчит.
– Что же вы молчите, товарищ комбат? Или я не так что сказал?
– уже извинительным, заискивающим голосом спрашивает боец.
– Ну, что думал, то и сказал,- вздыхает майор.- А почему боишься?
Боец легонько поглаживает забинтованную руку, хмыкает:
– Это я нынче смелый. И то потому, что ранили. Разозлился.
– На кого?
– Да на всех.
– И на меня?
Боец крутит головой, смеется:
– Не, вы тоже раненый..
– Ну так чего же ты хочешь?
Самокрутка упрямо дымит, а слов все нету. Молчит боец. Поезд стрелки считает. Паровозный дым ползет по телеграфным проводам. С оглушительным ревом проносится встречный состав. Мелькают крытые брезентом орудия, танки и опять спокойные, медлительные желтые поля, далекие в зелени черные деревеньки.
– Я хочу вот что,- вдруг ясным звучным голосом говорит боец.- Чтобы кто-либо пограмотнее написал всю правду про наши сражения и послать в Москву, самому.
– Он все знает, он тоже ранен,- тихо говорит майор. И вдруг со всех полок встревоженные голоса:
– Кто ранен?
– Да вы что? Когда? Куда?
– На фронте? При бомбежке?
– Почему нам не говорят?
– Говорите, товарищ майор.
Комбат снова просит пить. Я слышу, как он долго чмокает. В нетерпеливом ожидании свесились с носилок головы.
– Куда он ранен, товарищ комбат?
Голос майора тихий, дрожащий:
– В душу, хлопцы. Поверили немцам… Договор заключили о ненападении и вот вам, пожалуйста, ночью в четыре часа утра началось…
– Лежите спокойно, товарищ майор.-просит Зоя,- усните.
Кто- то облегченно говорит:
– А я уж подумал и вправду ранило.
Ему охотно, даже обрадованно отвечают:
– В душу, брат, это посильнее, чем тебе вот пониже спины.
– Товарищ комбат, а когда отступать кончим?
– Когда?
– задумывается майор.- Когда всю нашу злость соберем в кулак и на фашистов ее, на фашистов, а не вообще на всех.
В
– …Деревню спалил, а детишек из пулемета. Мы ворвались в деревню. Лежит у колодца девочка, видно, куклой прикрывалась. Вся кукла в пулевых дырках. Ну, мы рванулись дальше. Нагнали их отряд и в рукопашную. Что там было, не помню.
…Поезд дергается. Все чаще, гуще перестук колес на стрелках. Подходим к какой-то большой станции. Боец, раненный в руку, встает, аккуратно готовит подол рубахи, смеется, торопится к выходу:
– Начнем принимать гостинцы.
На каждой большой станции нас встречают делегации с цветами, подарками. Война еще только началась. Здесь, в глубоком тылу, мы первые раненые. Пожилые люди смотрят на нас с неописуемой жалостью, мальчишки - с немым благоговением, а взрослые парни - со стыдливой почтительностью, даже с робостью. А девчата, те штурмом проникают прямо в вагон и опрометью целуют всех подряд. И ничто их не остановит: ни грозный окрик врача, ни растопыренные руки наших сестер. Я за всю жизнь не получил столько искренних жарких поцелуев, сколько за этот путь от Вязьмы до Волги. А впереди у нас еще Урал.
В окна наперебой тянутся женщины, у них на глазах слезы испуга и радости вместе. Они выкрикивают фамилии родных, близких, но еще не было случая, чтобы кто-то откликнулся из нашего вагона. Еще не было случая, чтобы кто-то сказал, что такого-то он встречал, знает. Велика Россия. Велик и ее фронт.
– Майора Уткина нет здесь?
– слышим мы в окно женский голос.
– Здесь! Здесь я!.
– вдруг кричит наш комбат.-Сюда, сюда к окну!
– Здесь! Здесь он!
– оживился весь наш вагон.- Давай ее к тому окну!
Сразу стало тихо за окнами. Мне видно, как толпа расступается, пропускает к вагону молодую женщину, она натыкается.на людей, смотрит в наше окно расширенными глазами, губы ее застыли в ожидающей, как будто виноватой улыбке, гребень сполз с волос. Она ничего не замечает и только гладит ладонями оконное стекло.
– Не сюда!
– кричат ей из вагона и с платформы.- Следующее окно!.
Следующее окно майора. Я слышу долгую, колющую тишину. Потом мне видно, как женщину бережно уводит под руку высокий седой старик в полотняном мятом костюме. Он, наклонившись, что-то говорит ей, а она потухшим, потерянным взглядом рассеянно скользит вдоль окон нашего состава. Этот взгляд ни на чем не останавливается, ни за что не цепляется, наверное, он просто уходит в конец состава, где сужаются и постепенно исчезают рельсы, которые приведут еще не один состав на эту платформу. И не один майор Уткин прибудет сюда в санитарном поезде, и не одно извещение доставят почтовые вагоны.
Медленно, осторожно поплыла за окном назад толпа. Мы лежим засыпанные цветами, словно покойники. Одна только разница, что покойники не едят и не курят.
Бойцы предупредительно угощают комбата шоколадом, печеньем. Я слышу его голос. Он будто бы извиняется сам перед собой, бормочет:
– Мало ли Уткиных на свете… И что это я? Тоже мне Леонардо да Винчи… Расстроил только женщину.
Он долго шелестит хрустящей оберткой.
– Алеша,-спрашивает комбат,- а твоя какая фамилия?