Король среди ветвей
Шрифт:
После полудня я повидался с Королем, но ничего ему не сказал. Он ждал от меня определенных слов, однако я говорил о другом. И сам осуждал себя за молчание, чреватое изменой Короне. Язык мой связало не сомнение насчет того, обязан ли я все рассказать, но мысль, что, если я все расскажу, то стану повинным в неверности Королеве, которая мне не нравится, и Тристану, которого я люблю далеко не так, как Короля.
Долг мой ясен. Ясен ли мой долг? Доказательств прелюбодеяния у меня нет. Тристан — защитник Королевы, он часто остается с нею наедине. Король с самого начала потворствовал их близости и множество раз восхвалял Тристана за его внимание к Королеве. И что я знаю? Что Тристан с Королевой поздней ночью прогуливались по плодовому саду. Стоит ли, не подумав, сообщать об этом ревнивому, полному подозрений Королю да еще при нынешних-то злословии и сплетнях? Одно мое слово, слово доверенного советника и наперсника Короля, весит гораздо больше злобной болтовни дураков. Возможно также, хоть вероятия тут и мало, что для той ночной прогулки существовали причины, которые, будучи понятыми, прольют на все новый свет. Я не видел ни поцелуя, ни даже объятия, — они лишь держались за руки, точно
Двор охвачен безумием приготовлений, отвлекших внимание от Королевы. Через неделю на наших берегах высадится граф Тулузский с двумястами, примерно, людьми свиты, все они проживут у нас несколько дней перед тем, как направиться в Лондон. Освин горько сетует на нехватку места в конюшнях, на то, что гости подъедят наших свиней, баранов и каплунов, убьют нашего оленя, совратят наших женщин и разорят казну; послушать его, так нас ожидает нашествие саранчи. Король смеется и приказывает ему не скупиться. На юго-западном поле за стенами замка уже возводят новые конюшни. Чистятся спальни, разбиваются шатры, коней отдраивают скребницами, стены завешивают шелками. Телеги с сеном и зерном стекаются к нам от окрестных поселян. Все только и говорят, что о празднествах, играх и всякого рода потехах. Король целыми днями охотится; Тристан навещает женские покои или прохаживается с Королевой и ее служанкой по королевину саду. Из высоких окон выставляются в ожидании дамы, норовя уловить на горизонте первые знаки движения.
Может быть, я ошибся? Они гуляют вдвоем, как лучшие друзья. В суматохе приготовлений никто о них не говорит. Лишь время от времени, выйдя из-за угла конюшен или из затененного арочного прохода, я вижу сенешаля, глядящего им вслед, когда они вступают в башню, одна из дверей которой ведет в сад Королевы.
Люди из Тулузы только и знают дела, что петь, танцевать да играть с утренней зари и до полуночи. Смех доносится из каждого шатра, с каждого лестничного марша. Может, они принадлежат к народу детей, эти рыцари и благородные господа из Тулузы? Нет, сказать по правде, ничего детского в них не усматривается: они — из народа, который ставит утехи полнокровной молодости превыше всего. Это видно по их модам, играм и забавам. Их менестрели воспевают любовь — и только любовь. Никогда не поют они о битвах, павших героях, бедствиях и разрушениях. Эти певцы словно и не ведают ничего о нашем суровом мире, с его горькими горестями и печалями; для них существует лишь молодость, зефиры да зеленые почки мая. Графу пятьдесят, неестественно светлые волосы его отпущены до плеч. Говорят, что он музыкант и ученый, поэт, искусный игрок в шахматы, смелый, прекрасно владеющий мечом боец, любитель охоты, никогда не путешествующий без своих ловчих птиц. Он подарил Королю серебряный кувшин в виде конного рыцаря; когда кувшин наполняешь водой и наклоняешь, она льется из конской пасти. Граф и Король проводят часы, склоняясь над шахматной доской или гуляя по королевскому саду. Сегодня они большой компанией охотились в лесу. Общество Графа идет Королю на пользу, отвлекая его от ревнивых мыслей.
Прошлой ночью графский менестрель пел в главной зале, сидя на скамеечке и играя на арфе. Песни были все сплошь любовные, написанные самим Графом. Потом менестрель Короля, опустившись на подушку и наигрывая на виеле, спел о приключениях Рейнарда Лиса и Изенгрима Волка, и ему много хлопали. А сразу за тем, когда певец поднялся, уступая место жонглеру ножами, произошло нечто странное. В залу вступил незнакомец, одетый пилигримом — широкополая шляпа, плащ с капюшоном, ясеневый посох в руке и арфа за спиной. Вшитые в плащ морские раковины, указывали, что владелец его побывал в дальних странах; пилигрим был бос. Приблизясь к Графу он испросил разрешения спеть двору песню. Граф, к испугу Короля, рассмеялся и попросил пилигрима потешить, если ему то по силам, общество. Вслед за тем незнакомец снял со спины арфу и заиграл печальную песню — да с таким превосходным искусством, что все слушали его в безмолвном изумлении. Когда он закончил игру, все с великой силой захлопали в ладоши, Граф же, явно растроганный, сказал, что никогда еще не слышал подобной игры, и спросил незнакомца, где тот выучился столь отменно играть. «В стране Лион», — ответил пилигрим и немедля сбросил свой бедный плащ, под которым оказалось у него пурпурное платье с серебряными отворотами на рукавах, украшенными золотыми львами, и снял шляпу пилигрима, явив всем — Тристана. Много тут было шума и радости, ибо эти люди из Тулузы ничего так не любят как душу смелую и веселую.
С последней моей записи прошли лишь два дня, а как все переменилось. Случилось несчастье. Граф и его свита уехали нынче на заре. Дух проказ и веселья уничтожен, к братской теплоте отношений Графа и Короля, примешался холодок. Королева отказывается покидать свой покой, и Король расхаживает по саду в одиночествею Модор сидит в тюремной башне. Винить должно отчасти и меня, поскольку я чуял беду, но не сумел предугадать, откуда та на нас свалится.
Мысль о мимах исходила, кажется, от Графа, хоть я и не могу поверить, что Модор не направлял его с самого начала. Да оно и не важно. Любовь Графа к удовольствиям, присущая ему жажда забав, детское упоение сюрпризами, готовность выслушать любое предложение — все это не могло не составить соблазна для Модора с его острым чутьем на возможности, пристрастием к махинациям и помыслами, направленными лишь на одно — на продвижение к собственным целям. А два графских карлика снабдили его и средством. То были карлики-шуты, каких часто видишь в свитах великих вельмож, карлики, лишенные гордости и достоинства, не протестуя принимающие свою низкую участь — служить игрушками тем, кто сильнее их. Имена оба носили пренелепые — Роланд и Вирсавия.
Для сцены соорудили помост, вокруг расставили кресла для Короля, Королевы, Графа и высоких вельмож обоих дворов; прочие расселись по скамьям в глубине зала. Железные канделябры с сальными свечами освещали сцену, голую, если не считать единственной скамеечки с лежавшей на ней изумрудно-зеленой шелковой подушкой. При появлении Модора поднялись ахи да шепотки. Зарвавшаяся дерзость его изумила меня. Он был одет в блестящую малиновую мантию, отороченную горностаевым мехом — безошибочно узнаваемое облачение Короля. На голове красовалась корона из золоченой бумаги. Со смехотворной величавостью он приблизился к скамеечке и уселся на сей трон, скрестив на груди руки. Тут появились Роланд и Вирсавия. Он — в расшитой самоцветными каменьями мантии Тристана; с плеч Вирсавии свисала усеянная лунными серпами мантия Королевы. Волосы ее, лишь частью укрытые чепцом, были выкрашены в кричащую, отблескивающую желтизну — желтизну горького смеха. Малютка Тристан подвел маленькую Изольду к королю Модору, и тот, взяв ее за руку, вытаращился на карлицу с придурковатым обожанием. Когда же Тристан пошел прочь, она повернулась и, глядя ему в спину, простерла руку в жесте томления. Но вот Карлик-Король и Карлица-Королева покидают сцену, и на ней возникает пробирающийся между невидимых древес Карлик-Тристан. Он останавливается, прикладывает к уху ладонь. Появляется Изольда. Страстное объятие. Позади меня Король резко втянул ртом воздух. На сцену выходит, по-прежнему в короне, король Модор. Он видит любовников и сбрасывает мантию, на нем белая с золотом накидка поверх кольчуги. Он обнажает меч. Появляются двое карликов-слуг и поспешно облачают его для схватки: надевают на руки кольчужные латные рукавицы, скрепляют кольчужные поножи, стягивают шнуровку шлема, вручают щит. Изольда-Вирсавия беззвучно вскрикивает, прижимает к щекам ладони и убегает. Карликовый Тристан также сбрасывает мантию: на нем ажурная накидка поверх мерцающего кольчатого доспеха. Отблески свечей играют на покрывающих его руки сцепленных железных кольцах. Карлики-слуги одевают и его.
Схватка на мечах между Модором и Роландом была разыграна превосходно. Короткие, но опасные клинки их вспыхивали в свете свечей, тонко звенели, рассыпая дождем искры. Оба мастерски владели мечом — Роланд выглядел более грациозным, более изобретательным и сдержанным, он словно бы не снисходил ни до каких движений сверх абсолютно необходимых; Модор же бился люто, умело, упорно, по временам опасно, предпочитая выпады ярые и неожиданные. Глаза его поблескивали, точно волшебные камни. Внезапно острие модорова меча врубается, рассекая кольчугу, в плечо Тристана. По железным кольцам струится кровь. Карлик Тристан падает на одно колено, роняет меч. И, словно обезумев от этой картины, Модор неистово ударяет его клинком, — так что кольца взвиваются в воздух. И тут же вонзает меч в бок Тристана. Карлик Тристан падает ниц и недвижно лежит на сцене.
Тогда Модор наклоняется, чтобы расшнуровать на нем шлем, и быстро стягивает оный. Потом забрасывает щит за спину, где тот повисает на ремешке, поднимает обеими руками меч и одним ударом отсекает Роланду голову. Дамы вскрикивают, Граф поднимается из кресла. Модор, чье лицо искажено безумным торжеством, хватает голову, из коей хлещет кровь за волосы, приближается к Королю и замирает, держа перед ним поднятую голову. Королева вскрикивает, закрывает ладонью глаза и боком валится в обморок. Король, выйдя из оцепенения, неловко ловит Королеву, пытается встать. На сцене пронзительно вопит Вирсавия.
Граф, безутешный из-за потери любимого карлика, соглашается принять тридцать тысяч золотых монет, трех борзых сук и годовой урожай зерна. Модор сидит в цепях в тюремной башне. Трудно понять, что тут хуже: убийство графского карлика или унижение, испытанное Королем. Король ни с кем не разговаривает. Мне же во всех этих неприятных событиях представляется особенно интересным тот миг, в который Модор поднял перед Королем голову. У меня было совершенно отчетливое чувство, что Король почти уж протянул к ней руку, но тут опомнился и кликнул стражу.
Этим утром Король вызвал меня в свой башенный покой. Лицо Короля осунулось, глаза грустны, покрыты тонкими прожилками крови. Он немедля перешел к делу. У него нет ни доказательств вины Королевы, ни свидетельств каких-либо ее прегрешений, однако подозрения и перешептывания вокруг ставят его в положение нестерпимое. И хоть смертоносная ярость Модора не имеет никаких оправданий, он не винит карлика полностью, ибо тот своевременно его предостерег. Король видит три возможных пути. Первый — удалить Тристана от двора. Второй — позволить ему остаться, но запретить видеться с Королевой наедине. Третий — расставить западню и захватить их врасплох. Первый ему противен, и по двум причинам: во-первых, он не хочет наказывать Тристана, не имея никаких доказательств, а он их не имеет; во-вторых, он любит Тристана, как сына, и даже простая мысль об отсутствии племянника болью сжимает его сердце. Второй путь — позволить Тристану остаться, запретив дружить с королевой, столь же неприемлем, но уже по трем причинам: во-первых, Король не желает неправедно лишать Тристана общества Королевы; во-вторых, ему не по душе открыто выказывать свои подозрения, отдавая приказание, которое сделает очевидными происшедшие перемены; и, в-третьих, он не хочет лишать королеву Изольду общества и защиты Тристана, ибо она не только связана с ним сердечной дружбой, что и правильно, но еще и защищена, благодаря ему, от нежелательного внимания со стороны других придворных, некоторые из коих, о чем Король хорошо осведомлен, далеко не так благородны и надежны, как его преданный племянник. А потому, третий путь — западня, — хоть душа Короля и не лежит к нему, остается однако же предпочтительным, ибо, если эти двое и вправду изменили Короне, важно иметь доказательства, прежде чем обвинять их в преступлении, наказуемом смертью.