Королек – птичка певчая
Шрифт:
– Ну что ж! Раз детские подарки уже не годятся, будем дарить вам серьезные вещи, как взрослым людям.
Я сделала вид, будто всецело поглощена сладостями, восторженно смотрела на коробку, словно то была шкатулка с драгоценностями, доставала оттуда конфеты, раскладывала их и болтала без умолку.
– Уничтожать конфеты – это тоже искусство, Кямран, – говорила я. – И честь открытия этого искусства принадлежит вашей покорной слуге. Смотри… Ты, например, не видишь никакой разницы в том, если съешь вот эту желтенькую после красной. Не так ли? Но тогда все будет испорчено! Красненькая чересчур сладкая, да и мятная к тому же.
Взяв одну, я поднесла ее к губам и принялась ласково разговаривать с ней, словно это был крошечный птенчик.
Мой кузен протянул руку:
– Дай мне ее, Феридэ.
Я недоуменно посмотрела на Кямрана:
– Что это значит?
– Я съем…
– Кажется, я напрасно открыла коробку при тебе. Что же это будет, если ты начнешь сам есть то, что принес мне?
– Дай мне только одну, вот эту.
Действительно, что это могло означать? Человек не брезгует конфетой, которая была почти у меня во рту!
Кажется, я растерялась… Неожиданно мой кузен протянул руку, пытаясь выхватить конфету. Но я оказалась проворней, спрятала руку и показала язык.
– Прежде я что-то не замечала у вас такого проворства, – пошутила я. – Где вы этому научились? Смотрите, сейчас я вам продемонстрирую, как надо лакомиться такими чудесными конфетами, тогда и отнимайте!
Запрокинув голову, я высунула язык и положила на него конфету. Конфета во рту таяла, а я покачивала головой и жестами (язык-то у меня был занят) рассказывала Кямрану о ее божественной сладости.
Мой кузен так странно, так растерянно смотрел мне в рот, что я не выдержала и рассмеялась, но, тут же взяв себя в руки, серьезно сказала, протягивая коробку Кямрану:
– Ну, можно считать, что вы научились. Разрешаю вам взять одну.
Кямран, и шутя, и гневаясь, оттолкнул коробку:
– Не хочу. Пусть все будут твои.
– И за это тоже большое спасибо!
Кажется, нам уже не о чем было разговаривать. Справившись, как этого требовал этикет, о домашних и передав всем приветы, я сунула коробку под мышку и уже собиралась выйти, но вдруг из соседней комнаты донесся легкий шум. Я так и замерла, превратившись в слух.
Стукнула дверь в комнате, где хранились наши учебные таблицы и карты. Потом я услышала, как одна из этих таблиц упала на пол. За стеклянной дверью началась какая-то мышиная возня.
Незаметно для кузена я бросила взгляд на дверь, и что же я увидела?! На матовом стекле огромная тень головы. Я тотчас смекнула, в чем дело. Это была Мишель. Очевидно, сказав глупой сестре, будто ей нужна какая-то карта, она пробралась в эту комнату и начала подсматривать за нами.
Тень исчезла. Теперь я была уверена, что Мишель подглядывает в замочную скважину. Что мне было делать? Считая нас влюбленными, она, конечно, ждала чего-то необычайного. Если она увидит, что, прощаясь с кузеном, я скажу обычное: «Ну счастливо, привет домашним!» – то все тотчас же поймет, а потом, поймав в коридоре, взлохматит мои волосы и скажет со смехом: «Так ты мне сказки рассказывала, да?»
Страх перед разоблачением заставил меня пойти на вероломство. Это было нехорошо, но раз уж я начала играть роль, следовало продолжать ее до конца.
Как и большинство моих подруг, Мишель не знала турецкого языка. Поэтому не важно, о чем мы будем говорить: достаточно того,
– Ах, чуть не забыла! – неожиданно сказала я Кямрану. – Внук кормилицы еще дома?
Это был сирота, который уже несколько лет жил у нас.
Кямран удивился:
– Конечно, дома… Куда же он денется?
– Ну конечно… Я знаю… Впрочем… Как знать… Я так люблю этого ребенка, что…
Кузен улыбнулся:
– Не понимаю, откуда такая любовь? Ты, кажется, даже не смотрела на бедняжку.
Сделав неопределенный жест, я ответила:
– Ну и что с того, что не смотрела? Разве это доказывает, что я не люблю его? Какой абсурд! Напротив, я безумно люблю мальчика! Так люблю!..
Слово «люблю» я произносила с тем особым чувством, склонив голову, прижимая руки к груди, как это сделала бы актриса, играя «Даму с камелиями». Краем глаза я все время следила за стеклянной дверью. Если Мишель знала хоть шесть слов по-турецки, то три из них были: «любить», «любовь», «люблю». Впрочем, я могла ошибаться в своем предположении. Но тогда моей подружке ничего не стоило заглянуть в словарь или спросить знающих турецкий язык, и она тут же узнала бы, какой «ужасный» смысл таят в себе слова: «Так люблю…»
Однако мне надо было думать не только о Мишель, но еще и о наших отношениях с Кямраном; и вот тут-то я, кажется, терпела поражение. Мои слова и жесты страшно рассмешили кузена.
– Что с тобой, Феридэ? – удивлялся он. – Откуда в тебе такая нежность?
Не важно, откуда появились эти чувства. Сейчас не время было философствовать.
– Что поделаешь? Это так. Люблю – и все! – сказала я с прежним жаром. – Обещай мне: как только приедешь домой, ты этому бедному младенцу, этому малышу передай на память… Сувенир… Ну, сам понимаешь, сувенир d’amour [14] .
14
То есть на память о любви.
Ах как мне хотелось в присутствии Мишель дать Кямрану какую-нибудь безделушку для внучонка кормилицы! Но, как назло, в кармане у меня не было ничего, кроме бумажного катышка, которым я собиралась запустить в престарелую сестру, всегда дремавшую на вечерних занятиях. И тогда безвыходное положение вдохновило меня на нечто большее. Словно желая заключить Кямрана в свои объятия, я схватила его за руки.
– Ты должен обнять за меня этого малыша и много, много раз поцеловать его. Понимаешь? Обещаешь мне это?
Мы были почти в объятиях друг друга. Я чувствовала его дыхание. Мой бедный неосведомленный кузен не мог понять этой бури чувств и пребывал в страшной растерянности. Роль была сыграна великолепно. Можно было опускать занавес. Я отпустила руки Кямрана и задыхаясь выскочила из комнаты. Я ждала, что Мишель догонит меня в коридоре, бросится на шею. Однако ничего не случилось. Я не услышала за собой шагов и остановилась, потом тихонько подошла к комнате, где хранились наши карты, и прислушалась. Изнутри не доносилось ни звука. Я не вытерпела и толкнула дверь. Кого же я увидала?! Это был старый брат Ксавье, который иногда приходил к нам давать уроки музыки. Он стоял на скамейке, согнув в коленях старческие ноги, и искал в верхнем ящике шкафа нотные тетради.