Королёв

Чертанов Максим

— Почерк Глушко узнаете?

— Нет, — сухо и быстро ответил К., — не узнаю.

На самом деле — узнал, я видел это. Однако душа моя на сей раз не дернулась, не сдвинулась с места, не шевельнулась даже, ибо я уже знал, что папкам, запачканным кровью, доверять не стоит… ну, во всяком случае, не всегда…

— Дурочку не стройте, а? — устало попросил следователь. — Уж вам не знать почерка Глушко… Он был вашим близким другом?

— Я бы так не сказал. Наши взгляды во многом совпадали…

— А вот ваши московские дружки говорят — вы им с Глушко подло изменили… Ведь он же — ленинградской школы, это все одно что кошка с собакой… А вы подпали под его влияние и какой-то там кислород

на водород променяли…

— Я считал и сейчас считаю, — отвечал К., — что будущее — за двигателями на жидком кислороде. Но там есть свои сложности, я объясню, если хотите…

— Упаси боже, — сказал следователь.

— Глушко с самого начала отстаивал азотную кислоту, и я постепенно убедился, что…

— Во-во, азотная кислота! — обрадовался следователь. — Та самая, что Глушко в поезде вез, намереваясь совершить диверсию.

— Это просто смешно, — сказал сердито К., — с той историей давным-давно разобрались…

— Разобрались, разобрались. Вредитель — он всегда вредителем останется… Вот, дальше пишет: сорвал снабжение армии азот… ага, опять этот ваш азот!..азотно-реактивными двигателями, имеющими огромное оборонное значение…

— Почему же — «сорвал»? — изумленно спросил К. — Он их доводил до ума. ОРМ-65 — хороший двигатель. — К. сказал это так, будто бы двигатель был живым существом, к которому он испытывал нежность. — Я тоже с ним работал…

И тут для меня опять начался темнейший лес — все эти технические словечки… Но К. — я уж не в первый раз с изумлением отмечал это — произносил их так, словно в этих угловатых, жестких терминах для него заключалось все изящество мира, самая трогательная красота, словно бы корявые аббревиатуры ему звучали хрустальной музыкою сфер.

— ОРМ-65, говорите? Есть и ОРМ-65… У нас все есть — на любой, как говорится… Вот, слушайте: в одна тысяча девятьсот тридцать шестом году я, Глушко, с целью оправдать свою бездеятельность, подготовил для сдачи азотно-реактивный двигатель ОРМ-65 для установки на торпедах и ракетоплане, который затем был мною вместе с Королевым взорван при испытании с целью срыва его применения в Красной Армии… Ну же, Сергей Палыч! Двигатель — зачем взорвали?

— То есть как — взорвали?! — опешил К. — Он… он целехонек… (Это, по-видимому, говорилось о двигателе.) …Можно поехать и посмотреть на него…

Ах, столь жгучий восторг пронизал меня, распространяясь по иссыхающим корням герани, что старенький, потрескавшийся горшок чуть заметно пошевелился на шкафу; К. и следователь — оба вздрогнули и посмотрели в мою сторону, на кратчайший миг сделавшись снова друг на друга похожи (теперь я видел точно, что следователь коренастый), но герань уже застыла на месте, чудовищным напряжением воли я смирил ликование свое: сейчас, сейчас, наконец-то чудовищное недоразумение разрешится, они поедут и увидят, что… Перед К. извинятся и отпустят его на волю… О, мечта, мечта волшебная! Теперь — уже скоро! Теперь — только прямо, только в небо, только вверх! Земля, растрескавшаяся от нестерпимого жара, стройное тело ракеты, танцующее на струе огня!

— Серьезно?! — в свою очередь изумился следователь. — И кто, по-вашему, должен «поехать и посмотреть»? Я? (К. молча смотрел на него.) Сожалею, но мне недосуг: я с вами тут должен общаться… хотя, честное слово, я бы предпочел поехать куда угодно, хоть к черту на рога, лишь бы не видеть унылой вашей физиономии…

— Но как же… — беспомощно проговорил К., — как же… Ведь это так просто, так элемента…

— Элементарно, говоришь? — переспросил следователь. — А давай разберемся — элементарно или нет… Ну, допустим, приеду я в вашу контору… Ну, покажут мне какую-то железяку, скажут — вот она, целая… А мне откуда знать — тот это

двигатель, про который ты мне толкуешь, или другой?

— Вы издеваетесь… — тихо сказал К.

— Я издеваюсь?! А по-моему, это ты надо мной издеваешься, выблядок фашистский! Для чего мне ездить в ваш поганый институт, когда тут черным по белому написано: взорвали! Да вы там, по-моему, только тем и занимались, что взрывали народное добро… Построите — взорвете, построите — и опять… Может, вы и той ракеты взрыв, что вам же на головку в мае свалилась, тоже станете отрицать?

— Но при любых технических испыта…

Теперь К. возражал следователю вяло, точно умирающий: надежда погибла в нем — и во мне. Не знаю, понимал ли он суть происходящего; я — а ведь мне казалось, что я уже научился разбираться в человеческих делах, — не понимал абсолютно ничего. Как же, ах, как же?.. Ну, пусть этому следователю некогда ехать в институт (может, это очень далеко, люди ведь хотя и умеют передвигать свои тела, но делают это с затруднениями) — так можно попросить съездить другого… Ну, не умеет он отличить одну «железяку» от другой (черта почти трогательная, роднящая его с нами, марсианами) — так можно попросить того, который умеет… Нет, как же? Как же так?

И страшная, леденящая догадка начала вползать в мою душу: неужели следователи и те, кто поручил им их дело, вовсе не желают узнать, взрывал ли К. какую-то там ракету? Разбазаривалли (что за странное слово!) народные деньги? Возглавлял ли некий заговор? Неужели, ах, неужели подлинная вина К. — вина, за которую следователь ненавидел его (да-да, я уже отлично понимал, что такое ненависть), вина, неотвратимо влекущая за собой людскую кару и казнь, заключается совсем в другом?.. Но этого не может быть, просто не может; я не смел даже сам себе признаться в том, что думаю…

Следователю окончательно наскучило слушать К., и он зевнул.

— Короче, — сказал он, — не мое дело по институтам ездить, мое дело — показания у тебя получать… Что-то еще не ясно? — Он встал, расправляя плечи. — Надеюсь, сейчас будет ясней…

Безжизненное тело К. лежало на полу так долго, что кровь засохла. Не знаю, как правильно охарактеризовать состояние, в котором он находился, это было что-то подобное сну (обморок?); знаю лишь, что сознание его — подобно моему собственному — в эти минуты отсутствовало в его теле и пребывало где-то далеко, и я погнался за ним следом…

…и тогда я впервые увидел ее — ракету. Я совсем не так представлял себе ее. В моем воображении она была огромна и прекрасна: пляшущий язык бледного пламени, стройная золотистая свеча, объятая розовым светом стрела, уносящаяся в небо…

Но это была какая-то скучная, кривоватая — да уж прямо скажем: просто безобразная, — установленная на деревянных опорах металлическая болванка, внутри которой что-то постоянно подтекало, просачивалась на землю какая-то маслянистая жидкость. И люди, что толклись подле нее, не были облачены в праздничные, яркие одежды: они были одеты в грязные, дырявые спецовки, и руки их, державшие ветошки, были — грязные, черные, промасленные, обожженные, с поломанными ногтями. [10]

10

Авторское примечание. К сожалению, Льян склонен во всем видеть не героизм и красоту, а слабость и уродство. Кажется, подобная болезненная склонность у вас называется очернительством — или я не прав?