Королёв
Шрифт:
— Дайте я посмотрю, — сказал К.
Упрямый, он хотел свести на нет плоды моего труда! Пусть я не имел власти над железной машиной и не мог принудить ее сломаться; зато я насмотрелся достаточно, чтобы понять, посредством каких движений и действий люди управляют ею, и моей силы оказалось вполне достаточно, чтобы заставить их совершить ряд непоправимых ошибок в управлении.
— Ну, смотри…
— Ты на руки-то на свои погляди, доходяга… Куда тебе…
— Еще чего! — сказал самый сердитый и злой из Вольняшек (мечтавший, кажется, о карьере Вертухая). — Он тут нарочно чего-нибудь поломает… Лезь в кузов, ну?!
Все трое начали жестоко препираться, К. сидел в кузове, обхватив руками колени,
Все мысли его были сконцентрированы на этом пароходе: ужасные колодцы, предназначенные стать гробами, виделись ему преддверием рая… Мне было мучительно жаль его, и я, даже будучи убежден, что поступил верно и спас ему жизнь, не мог радоваться по-настоящему, ведь для сотен других несчастных все осталось по-прежнему — бездонная, свинцовая, ледяная…
По прошествии двух часов машина не завелась. Кедровая сойка уснула, и уснули все дневные птицы; лишь мохнатый филин, мигая изредка зелеными глазами, сидел на ветке. Сказать, что стемнело, было бы не совсем правильно: светло зимой здесь не бывало никогда. Но было уже очень поздно, ничего не разглядеть, и Вольняшки, ругаясь ужаснейшими словами, стали устраиваться на ночлег.
К. не вытерпел:
— Отдайте мне мои документы, я пешком пойду… Дойду до трассы, там кто-нибудь подберет…
— Куда ты по такому морозу пойдешь! — один из Вольняшек рассмеялся. — До трассы еще километров пятнадцать, не меньше…
— Отдай документы, начальник, — попросил К. — Я дойду.
Меня вновь охватил тошнотворный, скользкий ужас. Теперь я уже не того боялся, что К. попадет на пароход, дело совсем в другом: пятнадцать ваших километров — путь несложный для сойки, для филина или для здорового человека летом по гладкому асфальту, но эти пятнадцать километров глухой тайги — ночью, в мороз, от которого маленькие птицы умирают на лету, — намеревался преодолеть человек, который от двери барака до своих нар не мог дойти, не сделав передышки!
— Еще чего, — сказал злой Вольняшка. — Ты убежишь, сволочь.
— Я не убегу. Мне надо успеть на пароход. Спичек только дайте мне, пожалуйста…
— В тайгу уйдет, — сказал злой, — или свернет с трассы, и там — поминай как звали.
Вольняшки заспорили промеж собою так, словно К. и не было рядом.
— Что он, псих — в тайгу уходить? Его в Москву отправили…
— Не дойдет он до трассы. Подохнет.
— Пускай идет… Не попадет он вовремя на материк — с нас же потом спросят…
— Спичек, еще чего!
— Да мы сами его нагоним, когда починимся…
Но злой Вольняшка все равно не хотел отпускать К., и я молил всех богов за здоровье этого доброго человека.
— Он все одно вот-вот подохнет!
— Вот и пусть лучше дохнет здесь, под присмотром.
— Ну, тогда и сиди, карауль его всю ночь, ежели ты такой умный…
Бестолковая непоследовательность людей всегда меня убивала: злой Вольняшка сказал вдруг, обращаясь к К.:
— Черт с тобой, иди…
А другой — добрый — тайком сунул в руки К. коробочку спичек.
И я завыл от отчаяния, ведь у меня больше не осталось ни капельки сил, чтобы заставить сопровождающих или самого К. переменить решение, а только чтоб самому живым вернуться домой.
Люди боятся тайги, но тайга может быть милосердней к человеку, чем другой человек: будь К. здоров и силен, он, я думаю, смог бы дойти до трассы или уж, по крайней мере, дождаться, пока грузовик починится и догонит его. Ветви стланика дали б ему постель и топливо для костра, растопленный снег напоил его кипятком, прячущиеся в снегу ягоды шиповника и брусники позволили чуть-чуть утолить
(«Папа, где папа?» — «Сейчас-сейчас, я не хочу его будить». — «Вот Сережа Королев: делать ласточку готов он хоть каждую минуту, и, подобно парашюту, через стол его несет, он летает, как пилот…» — «И тогда Чингачгук — Большой Змей сказал Ункасу…»)
Отдышавшись, он брел дальше, но огромные вывороченные корни лиственниц цеплялись за его ноги. Он спотыкался и падал, и у него не было сил подняться.
(«Сережа, я еще сделал эскиз оранжереи… Не сердитесь — просто мне не спалось…» — «Ты выйдешь за меня?» — «Лучше умереть». — «Ты мне только вот что скажи… Как самолет летает?! Ведь он железный…»)
Но все-таки он вставал: сперва на четвереньки, как зверь, потом — держась за протянутую кедровую лапу — на ноги.
Каждый шаг его, каждый новый выстрел боли отзывался мучительной болью в моей душе, и я не переставая клял себя: как мог я совершить такую страшную, такую непоправимую ошибку! Я должен был испортить машину раньше, когда еще можно было вернуться в лагерь, или позже, на трассе… нет, это все не то, мне следовало что-то придумать и задержать его уже в порту… Но что теперь говорить об этом, ведь все кончено — ему не дойти… Вместо того чтобы спасти его, я его погубил — и что же теперь?.. У меня ум за разум заходил: я отправил домой тысячу сверхсрочных депеш, умоляя немедленно прислать на мое место другого наблюдателя, у которого хватит сил вмешаться, но не получил ответа; ежесекундно я вглядывался в ночное небо, туда, где находилась моя планета, — как будто полет мысли можно увидеть! — но мне светила лишь равнодушная Полярная звезда… Марс был глух и слеп к моим мольбам, как Земля была глуха и слепа к мучениям К. [29]
29
Авторское примечание. Разумеется, дорогие земляне, вы с гневом и возмущением спросите меня: почему же молчал Марс?! Почему, видя, в каком плачевном состоянии пребывают оба — К. и наш наблюдатель, — наше руководство не поспешило тотчас заменить Льяна, ведь для нашей быстрой мысли невозможного нет?! Увы, я могу сказать в наше оправдание лишь следующее: хотя телепатическая информация находит адресата стократ быстрей, чем ваши бумажки, она также имеет свойство иногда теряться и блуждать: чья-то оплошность… чей-то недосмотр… так вышло, что наше руководство узнало о случившемся, когда было уже слишком поздно…
Скоро он и сам понял, что не дойдет. Почему он не повернул назад, почему не попытался вернуться к грузовику, ведь он совсем недалеко ушел от него? Было ли это проявлением его нечеловеческого упорства или, наоборот, полной апатии? Не знаю: и он был уже в полубреду, и сам я пребывал в таком отчаяньи, что едва ли мог понимать его намерения.
(«Я б желала поскорее ему крылья приобресть, чтоб летать он мог быстрее в дом, где цифры шесть и шесть…» — «Ты выйдешь за меня?» — «Конечно». — «Мне кажется, что на Марсе семена картофеля…» — «Я сильно, очень сильно устал от жизни… Я не вижу в ней для себя почти ничего из того, что влекло меня раньше…» — «Нет-нет, мы до Сережиного дня рождения никогда не разбираем елку…» — «Мама, я тебе писал, что у меня прохудились башмаки и я чиню их проволокой…»)