Королева Бедлама
Шрифт:
– Человек тебе нужен, – с легкой горечью в голосе произнес Джон.
– Майлс Ньюуэлл с женой переехали в Бостон, – напомнил Мэтью. – Вообще-то, он был готов дать показания и почти дал, но теперь его нет. Остался только ты.
Джон молчал, все еще стискивая кулаки и пряча глаза.
– Натан Спенсер в прошлом месяце повесился, – сказал Мэтью. – Двадцать лет ему было, а он так и не забыл…
– Про Натана я отлично знаю. Тоже на похороны ходил. И я часто его вспоминаю, ей-богу, он же сюда наведывался с разговорами, вот как ты. Скажи мне правду, Мэтью… – Он
– Нам обоим, – честно ответил Мэтью.
Джон тихо хмыкнул и вновь отвернулся:
– Мне его очень жалко. Он хотел забыть, жить дальше… да только ты ему не дал, верно?
– Я понятия не имел, что он хочет наложить на себя руки.
– А он, может, и не хотел, пока ты не начал его донимать. Никогда об этом не задумывался?
Мэтью, безусловно, задумывался, однако мысли эти упорно гнал: глядя утром в зеркало для бритья, он не мог признать, что именно его просьбы свидетельствовать против Эбена Осли перед судьей Пауэрсом и главным прокурором Джеймсом Байнсом привели к тому, что Натан решил перебросить веревку через балку на чердаке, а потом затянуть петлю у себя на шее.
– Натан был болен, – продолжал Джон Файв. – Душой слаб. А ты, раз такой умный, мог бы и догадаться.
– Вернуть его не под силу ни мне ни тебе, – ответил Мэтью совсем не тем тоном, каким хотелось: он будто решительно отказывался брать на себя ответственность. – Мы должны завершить нача…
– Мы? – сдвинул брови Джон; Мэтью знал, что его гневом не следует пренебрегать. – Кто это – мы? Я не говорил, что твои дела меня интересуют. Просто слушал твою болтовню, только и всего. Ты же у нас теперь такой важный, образованный и говоришь так складно! Да на одном красноречии далеко не уедешь.
Мэтью, как водится, решил взять почин на себя:
– Согласен. Хватит разговоров. Пора переходить к делу.
– О как! Пора и на мою шею петлю накинуть, да?
– Вовсе нет.
– А именно так оно и выйдет. Я вешаться не собираюсь, не думай. Но жизнь ты мне порушишь – и ради чего? – Джон Файв сделал глубокий вдох и мотнул головой, а потом заговорил тихо, почти безнадежно: – Осли прав. Всем плевать. А ежели ты вздумаешь на него наговаривать, никто тебе не поверит. Слишком много у него друзей. Слишком много денег он спустил за игорными столами, чтоб его теперь бросили за решетку или прогнали из города. Кредиторы не позволят. И даже если я все расскажу или кто другой расскажет, нас почтут за безумцев или одержимых, а то и… ну, не стану говорить, что со мной может статься.
– Если ты боишься за свою жизнь, судья Пауэрс…
– Все треплешь, треплешь языком, – сказал Джон Файв и грозно пошел на Мэтью (тот было решил, что давняя дружба двух приютских сирот может закончиться для него переломом челюсти), – а сам и слушать никого не желаешь. – Он вдруг прекратил наступление и бросил взгляд на улицу: мимо ходили джентльмены и дамы, проехала повозка, дети со смехом носились друг за дружкой, словно у них не жизнь, а сплошное веселье. –
Джон уже год как был влюблен в Констанцию Уэйд, – Мэтью это знал, но никогда не думал, что другу хватит смелости предложить ей руку и сердце. Она ведь была дочкой сурового проповедника в черных одеждах, Уильяма Уэйда: говаривали, даже птицы перестают петь, стоит ему обратить на них свой немигающий святой взор. Мэтью, бесспорно, обрадовался за Джона. Констанция была девушкой миловидной, с живым и бойким умом. Однако он понимал, что это означает для их дела.
Джон помолчал с минуту, и Мэтью тоже решил придержать язык. Наконец его друг молвил:
– Филип Кови. Беседовал с ним?
– Да. Получил решительный отказ.
– А Николас Робертсон? А Джон Гальт?
– К обоим я подходил – и не по разу. Оба отказались.
– Так чего ж ты ко мне прилип, Мэтью? Почему возвращаешься?
– Потому что я знаю, какая у тебя была судьба. Еще до Осли. Как индейцы на твою деревню напали, а новый хозяин по кабакам тебя таскал и заставлял плясать на потеху публике… Сколько ты снес унижений, бед и ужасов. Вот я и решил, что ты захочешь поквитаться. Отправить Осли туда, где ему и место.
На это Джон Файв ничего не ответил, и на лице его не отразилось никакого чувства.
Мэтью твердо произнес:
– Я думал, ты захочешь свершить правосудие.
Тут, к удивлению Мэтью, на лице Джона все же появился какой-то намек на чувство. То был призрак многозначительной улыбки или, если точнее, осознания.
– А в правосудии ли дело? Может, ты просто хочешь, чтобы я опять сплясал, только уже под твою дудку?
Мэтью раскрыл рот и хотел самым пылким образом возразить Джону, однако тот его остановил.
– Прошу, выслушай меня, Мэтью, и пойми, что я пытаюсь сказать, – тихо проговорил он. – Осли тебя ни разу пальцем не тронул, так? Ты был… слишком для него взрослый, верно? И вот по ночам ты что-то слышал, ну, крикнул кто-то пару раз – и все. А может, ты не на тот бок лег, вот тебе дурной сон и приснился. Или ты хотел вмешаться, но не мог и потому чувствовал себя ничтожным и слабым, а теперь задумал отыграться. Но ежели бы кому и захотелось поквитаться с Осли, так это мне, или Кови, или Робертсону. А мы не хотим. Мы просто хотим жить своей жизнью. – Джон умолк, чтобы до Мэтью лучше дошло. – Вот ты все про правосудие болтаешь. Оно, может, и хорошо, вершить правосудие, да только Фемида – она незрячая, верно? Так говорят?
– Примерно.
– То-то и оно. Если я или кто другой даст под присягой показания против Осли, вряд ли тот получит больше, чем старик Грудер. А скорее, и того не получит. Зубы всем заговорит иль откупится, не зря ведь с главным констеблем дружит. Ты сам посуди, Мэтью, что со мной станет, если я всем расскажу, как надо мной измывались? Мне жениться в сентябре! Понравится преподобному Уэйду такой зятек, как думаешь?
– Думаю, они с Констанцией оценят твою храбрость.
– Ха! – Джон едва не расхохотался ему в лицо. Взор его потух. – Нет у меня никакой храбрости.