Королева Бона. Дракон в гербе
Шрифт:
В тот день, когда корабль приплыл в Бари, весь порт был украшен гирляндами зелени, цветами и флагами. Бона долго не могла оторвать взгляда от милой сердцу дуги рыбачьего залива, которую воспел в своих песнях Гораций, от льва Святого Марка. Этот лев напоминал жителям Бари, что более пятисот лет тому назад сарацины угрожали городу, но венецианцы поспешили на помощь, прибыли морем, и враг в панике бежал. Дож Лоренцо Приули… Перед его дворцом стоит точно такой же лев, она хорошо его запомнила. Принимали ее в Венеции, согласно давней традиции, как герцогиню дружественного,
Все это пронеслось в голове Боны, пока корабль подходил к берегу. Вот она ступила на родную землю и с улыбкой глядит на приветствующую ее толпу, целует ладанку с прахом святого Николая, любезно протянутую епископом Бари. Боже, епископ в торжественном одеянии хорошо ей знаком, это духовник ее матери, принцессы Изабеллы.
— Монсеньор Битонто Муссо? — спросила Бона с надеждой в голосе, а когда священник утвердительно склонил голову, воскликнула: — Санта Мадонна! Как высоко поднялся молодой викарий, благословивший меня в далекий путь много-много лет тому назад в нашей дворцовой часовне!
Он ответил с улыбкой:
— Наш всемилостивый бог предначертал взойти на еще более высокую вершину принцессе Боне, герцогине Бари…
— Принцессе? — недовольно насупив брови, повторила Бона. — Нет! Я стала государыней великой северной державы титулуют меня…
Вслед за епископом почтительно склонили головы знатные синьоры и духовные лица.
— О, ваше величество, простите меня, — прошептал Муссо, — и позвольте представить вам вашего давнего знакомого, приближенного умершей принцессы Изабеллы, синьора Антонио Виллани, вот уже тридцать восемь лет он бургграф Бари и Россано.
Виллани, в свои шестьдесят с лишним лет выглядевший весьма моложаво, сделал шаг вперед и протянул на серебряном подносе два позолоченных ключа.
— Умирая, ваша мать, принцесса, поручила мне хранить замок в Бари и передать вашему королевскому величеству все богатство рода Сфорца.
— Благодарю вас, благодарю! В моей памяти вы всегда были верным слугою моей матери. — Взяв ключи, Бона передала их стоящему рядом Паппакоде. — Скажите, а кто еще из приветствующих помнит меня? — спросила она, вглядываясь в совершенно ей незнакомые лица.
— Пожалуй, только Гаэтано, — ответил бургграф. — Это он учил вас садиться на лошадь. Прошу вас, посторонитесь, дайте пройти…
Свита расступилась, к ней подошел совсем старый, но все еще статный человек и преклонил колено.
От радости Бона всплеснула руками.
— Гаэтано! Мой верный конюший! Когда я первый раз упала с лошади, он осмелился рассмеяться.
Да, осмелился. Ты помнишь?
— Да! Помню! Меня тогда обругали.
— Правильно сделали. Разве можно смеяться над герцогиней?!
Бона протянула руку, и верный Гаэтано поцеловал ее. Наконец она вместе с епископом села
Замок, каменная громада над голубым заливом, был совсем рядом. Карета остановилась перед парадным подъездом, и тотчас зазвонили колокола часовни, а на башне взметнулся стяг герцогства Бари.
Бона неожиданно для себя почувствовала, что взволнована больше, чем того ожидала. Сейчас она ступит на широкую лестницу, поднимется по ней во дворец. Глаз ее радовали башни замка, огромный сад, так непохожий на буйные, заросшие парки Неполомиц, Ломжи, Плоцка. Вот цветущая олеандровая аллея, туи, тщательно подстриженный кустарник, а там, в Яздове, сейчас буйная майская сирень. И уже спокойнее она любовалась ярко-красными розами, фиолетовыми цветами ломоноса, обвившего ограду…
Все молчали, ожидая первых слов той, которая приехала в дом своей молодости почти через сорок лет, но их ждало разочарование.
— Наконец-то! Бари… — только и воскликнула она и стала величественно подниматься по лестнице.
Следом за Боной шли епископ Муссо, за ним Виллани и Паппакода с ключами на подносе.
Бургграф на секунду приостановился перед дверями, как бы раздумывая, кому переступить порог первым, но Паппакода, казначей королевы, не колеблясь, хоть был и помоложе Виллани, обошел его и смело ступил первым.
Ожидавшие в огромной прихожей слуги приветствовали свою госпожу. Во время недолгой аудиенции, которую она сразу же дала епископу Бари Муссо и бургграфу Виллани, Бона тотчас же заговорила о делах, которые ее беспокоили более всего.
— Только в Венеции, во дворце дожа, я узнала об отречении Карла. О боже! Владеть огромной империей Габсбургов, где никогда не заходит солнце, и разделить ее. Отдать титул императора и немецкие земли брату, а сыну оставить только королевство Испанию?
— Разве этого мало? — осмелился возразить епископ. — Филипп получил, кроме того, Нидерланды, Милан, Неаполитанское королевство, Сицилию и еще Перу и Мексику.
— Да, но единственному своему сыну он не передал титул императора? Почему? Я всегда мечтала о том, чтобы мой сын, названный Августом, царствовал не только в Польше, но, как наследный повелитель, еще и в Литве, и в Мазовии.
— Мечты не всегда сбываются, — вздохнул Муссо.
— Мои — всегда, — надменно подчеркнула Бона. — Я хотела дать династии Ягеллонов наследника престола, и звезды помогли мне, я не обманула надежд своего короля-супруга…
— Да, но король Сигизмунд не стал наследным князем Мазовии.
— О, это лишь потому, что Мазовия была княжеством, где еще правили последние князья пястовской династии, она присоединилась к Короне. Однако я боролась до конца! Епископ Дантышек, наш легат при императорском дворе, разве он не рассказывал об этом, будучи в Бари?