Королева Бона. Дракон в гербе
Шрифт:
«Сыну моему, Сигизмунду Августу, королю Польши и великому князю Литовскому, завещаю все мои владения в Короне, в Мазовии, в Литве и княжестве Пинском, а также все оставленные мною в Варшаве драгоценности. Дочерям моим Анне, Зофье и Катажине назначаю по 50.000 дукатов единовременно, дочери Изабелле — по 10.000 дукатов ежегодно. Верному слуге моему Джан Лоренцо Паппакоде завещаю владения в Нойе и Тривиано, конюшни с лошадьми и всю серебряную и золотую посуду в замках Бари и Россано». Бона снова кивнула, и тогда Паппакода приблизился к ложу королевы и, приподняв ее руку, всунул в
— Ваше величество, соизвольте поставить свою подпись. Я помогу вам. Вот так, хорошо.
Затем он повернулся к свидетелям и, подняв вверх завещание, чтобы все могли его видеть, произнес:
— Пожелание ее величества, нашей любимой принцессы, исполнено. Я благодарю всех свидетелей от ее имени. Сей акт датирован дня 17 ноября 1557 года.
Свидетели, низко кланяясь, удалились из спальни королевы. Марина тотчас выдернула руку, и голова Боны утонула в подушках.
— Успели, — облегченно вздохнул Паппакода. — Теперь будет спать, пока не проснется от боли.
Ди Матера сказал, что промучается еще дня три. Сердце у нее крепкое.
— А он сам? — спросила Марина.
— Выпил меньше половины, значит, протянет еще дня четыре, а может, и пять… Заприте его на ключ. Никого не впускайте.
— Хорошо.
— Принцесса, наверное, так и умрет, не догадавшись, что с ней такое. Но если она хоть на минуту очнется, тотчас зовите меня. Я буду в соседней комнате.
— А епископ? Вдруг он захочет говорить с ней?..
— От наших свидетелей никто ничего не узнает, а больная… Даже если она почувствует себя лучше, думаю, вряд ли захочет, чтобы к ней кто-нибудь приходил, особенно духовник, который будет вещать только о смерти да о том, готова ли она к ней. С послами или гонцами я поговорю сам. А вы ни на шаг не отходите от ее ложа.
Марина обвела взглядом богато убранную опочивальню королевы и, не сдержавшись, воскликнула:
— Это все мое? Мое?
— Я никогда не нарушаю данного слова, — сухо ответил Паппакода.
В ту ночь камеристка спала крепким, безмятежным сном, поудобнее устроившись в мягком кресле возле ложа Боны. Она не слышала даже утреннего звона колокольчика в дворцовой часовне, и лишь голод заставил ее пробудиться. Марина достала припасенную еще с вечера еду — сыр, хлеб, фрукты, бутылку вина — и, подкрепившись, подошла к королевскому ложу. Бона лежала в той же позе, только голову повернула чуть набок, и кружева подушки заслоняли лицо. Марина потрогала ее руки, они были теплые, но совсем безжизненные. Пока нет Паппакоды, можно, пожалуй, кое-что припрятать, к примеру шкатулку с драгоценностями. Она в завещании не названа, а «золото и серебро» — не драгоценные камни.
Запустив руку в шкатулку, она с наслаждением перебирала холодные цепи с сапфирами, бриллиантовые колье, браслеты и подвески. Чего там только не было — алые рубины, зеленые изумруды, лиловые аметисты… Теперь она всю оставшуюся жизнь проведет в Бари, наслаждаясь дивной красотой благородных камней.
Сняв шаль, Марина аккуратно завернула в нее шкатулку. Потом принялась снимать со стен и сворачивать гобелены. Она старалась делать все спокойно, не торопясь,
Вытаскивая из-под столика небольшой турецкий ковер, Марина нечаянно толкнула кресло, которое с грохотом перевернулось. У Марины замерло сердце от страха. Она услышала хорошо знакомый, гневный, правда очень слабый, голос:
— No! No! No!
Обе женщины молча смотрели друг на друга — камеристка, державшая в руке свернутый ковер, и королева, тщетно пытавшаяся приподняться в постели. Она с трудом приподнимала голову и снова роняла ее на подушки. Так повторялось несколько раз, черные глаза на бледном опухшем лице гневно блестели.
— Бестия… Ведьма… — едва слышно, хриплым голосом произнесла королева. — Боже! Я пригрела на груди змею… Брось ковер! Брось!
Марина невольно выполнила ее приказ. Долгие годы она только то и делала, что выполняла повеления своей госпожи, поэтому сейчас даже не пыталась ни оправдываться, ни обороняться.
— Воды! Воды! Проклятое лекарство, от него все горит огнем… — продолжала распоряжаться Бона.
Но Марина впервые ослушалась свою госпожу. Схватив завернутую шкатулку, она бросилась к двери и, открыв ее, принялась громко звать Паппакоду.
Он сидел в соседней комнате у окна, но, увидев испуганную камеристку, тотчас вскочил.
— Пришла в себя?
— Да, о да! И кажется… кажется, ди Матера обманул вас.
— Этого быть не может! Идемте к ней.
— Идите один, я сейчас вернусь. Никак не опомнюсь от страха…
Оттолкнув Марину, Паппакода вбежал в спальню. Когда он увидел Бону, пытавшуюся сесть, его объял ужас. Он с изумлением глядел на то, как она, спустив босые ноги на пол, в каком-то забытьи пыгается идти к нему. Он не сделал ни шага ей навстречу, но королеву уже покинули силы. Чтобы не упасть, Бона обеими руками ухватилась за деревянную резную колонну красного дерева, ту, что поддерживала балдахин над ложем. И стояла, держась за нее, дрожа от холода и боли.
— Воды! — прошептала она охрипшим голосом. — Воды! Паппакода не шелохнулся, но услышал новое распоряжение.
— Зови… Зови свидетелей! Хочу составить… завещание, — бормотала она.
— Государыня, — смиренно объяснял он королеве, — вы забыли, что вчера, перед тем как заснуть, уже продиктовали и собственноручно подписали одно завещание.
Бона покачала головой, попыталась сделать еще шаг и опять ухватилась за колонну.
— Не помню… Может быть… — с трудом шептала Бона. — Но нет! Нет! Все не так! Я сама, сама… Сейчас. Позови нотариуса… Поторопись.
— Быть может, лучше… — увещевал ее Паппакода, но Бона крикнула глухим, низким голосом:
— Живо! Пошли за ним!
— Слушаюсь…
Перепуганный Паппакода побоялся ослушаться. Кто знает, быть может, Марина права, медик обманул их обоих, не желая подвергать себя риску. Выходя из спальни, Паппакода заглянул в гардеробную. Ди Матера по-прежнему лежал на полу без сознания, дыхание у него было свистящее, прерывистое. Бургграф невольно удивился: «Королева намного старше, выпила большую дозу — и сама встала с постели, а этот…»
Закрыв гардеробную на ключ, он бросился к двери, громко крикнув: