Королева Бона. Дракон в гербе
Шрифт:
— Однако же… Причина нешуточная.
— Но ее нет, запомните — нет! Делайте, что хотите, фройляйн Катрин! Супружество должно быть осуществлено любой ценой.
Катрин закрыла лицо обеими руками.
— О боже! О мой боже!
— Вы плачете? — удивился Марсупин.
Но камеристка открыла смеющееся лицо.
— Я смеюсь. Над вами. Над собой. Потому что можно, пожалуй, сделать только одно: погасить все свечи и залезть под одеяло вместо нее.
— Фройляйн Хёльцелин! — одернул он ее. Она сделала книксен.
— Да,
Марсупин содрогнулся и заметался по комнате.
— Ни о чем таком я и слышать не желаю! Мое дело — составлять донесения королю Фердинанду! Опекать его дочь, защищать ее интересы и быть переводчиком, а также советником. Ничего больше! Королевской опочивальней занимаетесь вы! Только вы!
— Увы, — вздохнула Катрин, становясь серьезной.
— Надо же было, чтобы такое случилось именно с нами! — протянул с досадой Марсупин.
— Эта бедняжка сегодня сказала то же, слово в слово: «Надо же было, чтобы это приключилось со мной. Именно со мной, которая уже полюбила его…»
Некоторое время они безмолвно смотрели друг на друга, казалось, совершенно беспомощные.
Наконец, закрыв лицо вуалью, камеристка направилась к двери. Марсупин мрачно глядел ей вслед…
В этот же вечер Марина расчесывала волосы королевы Боны, которая жаловалась на головную боль.
— Это могла бы делать любая камеристка, но от твоих рук исходит какой-то таинственный флюид, который успокаивает боль, отгоняет дурные мысли.
— На сей раз не прогонит.
— Что такое? — удивилась Бона. — Почему? Что ты хочешь мне сказать?
— Молодой король, наверное, еще не понимает, что все это значит, хотя мрачен, словно туча. Но фрейлина Елизаветы Катрин даже не пробует притворяться.
— Притворяться? О чем ты? Я слышала, что молодая упала и покалечила ногу. Неужто рана опаснее, чем мне сообщили?
— Да. Намного опаснее.
— Не мучай меня! Говори!
— Елизавета покалечила ногу, падая. Это верно. Но падает она весьма часто. Ничего не помнит при этом.
— Как так? О мадонна! Неужто?
— Да. Она страдает падучей. И вроде бы с детских лет.
— Как же так? И никто об этом не знал? Ни король? Ни Мацеёвский?
— Выходит, никто. Катрин клянется, что даже Марсупин узнал о болезни королевы только сейчас.
— Марсупин лжет! — гневно вскричала королева. — А ты не зови ее польской королевой!
Больна… С детских лет. О боже! Чем я провинилась, за что ты меня так караешь?
— Это не вина вашего величества, что…
— Разумеется. Не моя. Могу даже насмехаться, поиздеваться! Вот тебе и на! Сам канцлер выбирал из множества принцесс и королевских дочерей самую представительную, самую знатную в Европе, близкую нам по крови, внушавшую надежды, что станет матерью многих королей. И кого же он выбрал? О боже! Эпилептичку!
— Это супружество можно объявить недействительным,
— Разумеется. Но кто поручится, что она всегда будет падать в обморок в опочивальне? В конце концов, можно привыкнуть и к мужу. Что тогда? О боже! Через год в серебряной колыбельке…
Нет, подумать страшно, но, увы, возможно. В припадке наследственной болезни будет биться ее сын!
— Санта Мадонна! — вздохнула Марина.
— Ты хорошо знаешь, что может случиться и такое! И это было бы еще большим несчастьем…
— Молодой король суеверен. Можно внушить ему мысль, что в Елизавету вселился злой дух.
— Бесноватая? Одержимая? Великий боже! — Королева истерически рассмеялась. — Это звучит очень смешно. Вчера Фрич Моджевский озадачил нас рассказом об открытии Коперника. Этот астроном утверждает, будто не Солнце кружится по небу, а Земля. Что наши глаза заблуждаются, видя его восходы и заходы. Солнце неподвижно и является центром мира. Невероятно, но факт… А ты! О боже! Ты хочешь, чтобы в год такого поразительного открытия мой сын еще веровал в старосветского черта? В злых духов?
— Он повелел ежедневно составлять для него гороскопы, — ответила она, смутившись. — Он поверит во все, что изрекут звезды.
— Копернику звезды поведали то, что не предчувствовал ни один астролог. Ведь так?
— Этого я не знаю. Но стоит поворожить.
— Хорошо. Попробовать стоит. Открой окно. Голова у меня болит, — добавила Бона, подходя к окну. — Уже нет Луны над замком? Зашла? Санта Мадонна! А может, неправда и то, что Луна движется? Может, это наша Земля вращается вокруг Луны?
— А ежели так?
— Ежели так, то, быть может, все то, что я учинила и к чему стремлюсь, всего лишь призрак?
Ошибка? Ужасная ошибка?
— Всемилостивая госпожа. Болезнь Елизаветы не ошибка…
— Да, да. Знаю. Я должна подумать. Собраться с мыслями… Я не могу сейчас говорить ни с кем! Ни с кем! Можешь уйти.
Королева остановилась у открытого окна, пристально вглядываясь в звездное небо. Кому верить? Римскому королю? Он обманул их, подсунул больную, наверное, бесплодную дочь. Мужу? Сигизмунда обманул Мацеёвский. Звездам? Луна, видно, уж не кружит но небу… Солнце не восходит и не заходит. Остается Земля. Столь неблагоприятная земля под ее стопами. И одна она.
Нужно поговорить с королем, расторгнуть этот отвратительный брак. Разрешение. Верно… Он получил разрешение! Велю проверить, правомочно ли оно, а ежели нет, тогда…
— Санта Мадонна, — прошептала она, — сделай так, чтобы папа объявил этот брак недействительным.
Однако, прежде чем направиться к Сигизмунду, который с большой сердечностью отзывался о Елизавете, о ее деликатности и желании расположить к себе всех на Вавеле, королева поручила Вольскому принести бумагу с разрешением папы на брак, долго размышляла над нею, наконец воскликнула с презрением в голосе: