Королева пламени
Шрифт:
— Мы взялись за оружие из-за тебя, — сказал Каравек. — Восстание Красного брата стало великой надеждой в сердцах тех, кто скован цепями. А теперь я вижу, что наше восстание, наша борьба за свободу — всего лишь диверсия для того, чтобы перед вашей королевой встало меньше врагов по пути на Волар. А если империя и падет, что тогда? Вы уплывете и оставите нас перед хаосом развалившейся державы?
— Я обещаю вам, — сказал Френтис, — что, когда наше дело в Воларе будет закончено, вне зависимости от королевского желания я вернусь сюда и помогу вам.
Он посмотрел на Элль-Нурина и добавил:
— А королева
— Он говорит правду? — сощурившись, спросил Каравек у Элль-Нурина.
— Лишь глупец, ни во что не ставящий свою жизнь, осмелился бы лгать от королевского имени, — с восхитительным хладнокровием ответил владыка флота.
Вождь повстанцев крякнул, запустил пятерню в лохматую шевелюру, нахмурился, сдвинув мохнатые брови.
— Ладно, я поговорю с людьми. Думаю, можно набрать для вас тысячу мечей. Надеюсь, ваша королева оценит.
— Она теперь и ваша королева, — напомнил Френтис. — И она никогда не забывает сделанное для нее.
Освобожденные варитаи расположились в руинах Старой Кетии вместе с большим количеством ранее одетых в серое. Те предпочитали компанию бывших солдат обществу новых свободных горожан. Началось все с того, что несколько десятков серых убежало в руины, спасаясь от разъяренной толпы. Но ее кровожадность заметно убыла при виде семи сотен варитаев в боевом порядке. Перед строем стоял Плетельщик, сложивший руки на груди и смотревший на толпу с явным неодобрением. Но люди не расходились, и могла пролиться кровь, если бы не прибыл мастер Ренсиаль с отрядом конницы. С тех пор в руины тянулся нескончаемый поток обнищавших воларцев, большинство из города, но немало и возвращающихся с юга беглецов. Бродячая жизнь пришлась по вкусу не всем.
— Варитаи пойдут? — спросил Френтис у Плетельщика в руинах, оставшихся от зала совета старого города.
Зал был не круглым, а прямоугольным, от большой площадки в центре поднимались шесть рядов мраморных ступеней. Крыша исчезла, но остались поддерживавшие ее когда-то массивные колонны, хотя и обломанные на половине высоты. Площадку покрывала мозаика. Плитки выцвели на солнце, местами раскрошились, но все равно оставляли впечатление замечательного творения, величия, разрушенного войной.
— Их теперь зовут по-новому, — заметил плетельщик. — «Политаи», то есть «сбросившие цепи» на староволарском. Да, они пойдут на Волар, потому что там много нуждающихся в свободе братьев. Но я попрошу их оставить здесь достаточно воинов, чтобы охранять собравшихся людей.
— Каравек обещал, что ваших подопечных не тронут — конечно, если они не пойдут в Новую Кетию.
Рассеянно осматривавший руины Плетельщик кивнул и сказал:
— Знаете, люди этого города выбирали себе короля. Каждому домовладельцу либо просто состоятельному человеку раз в четыре года давали черный камень. Кандидаты выстраивались вон там, в конце зала, а перед ними стояли урны. Каждый человек совал сжатую в кулак руку в каждую урну и вытаскивал руку тоже сжатой в кулак, так что никто не знал, в какую урну брошен камень.
— А если кинуть два камня?
— Это великое богохульство, наказуемое смертью. Обычай
— У вас и в самом деле есть ее воспоминания? — спросил Френтис.
Плетельщик хохотнул и покачал головой.
— Ее знания — да. Можно, сказать, что и ее идеи — но они не память, — сказал он, помрачнел и добавил: — А вы опять видели сон.
— Больше, чем сон. Мы разговаривали. Она хочет, чтобы я привел вас на арену в Воларе. И вряд ли для хорошего.
— А если я не приду?
— У нее госпожа Рива. Императрица заставляет ее сражаться на арене. Думаю, если мы не придем, госпожа Рива умрет.
— А вам она дорога? — осведомился Плетельщик.
— Я ее почти не знаю. Но она — сестра моему брату. И потому моя сестра. Я не хотел бы пренебрегать возможностью спасти ее. Но я не могу вам приказывать, да и не хочу.
Плетельщик долго молчал, хмурился и все больше мрачнел, так что его лицо стало казаться старческим, изборожденным морщинами, с печатью невзгод и тяжелых сомнений.
— В детстве я не понимал природы своего Дара, — наконец произнес он. — Если я видел раненое существо, птицу со сломанным крылом или хромую собаку, мне казалось чудесным и похвальным излечивать их одним прикосновением. Но долгое время все, излеченные мной, становились блеклой тенью прежних себя, пустой оболочкой, их чурались сородичи. И я не понимал, почему это так, пока не осознал: мой Дар не только дает, он и забирает. Те, кто позволяет мне прикоснуться, открываются передо мной, и я могу забрать их память, страсть и злобу. И их Дар тоже. Хотя я всегда пытаюсь остановиться, что-то обязательно переходит и приносит искушение забрать больше. Забрать все. Я повстречал вашего брата много лет назад, когда мой разум… в общем, он не был настолько ясным, как сейчас. Снежинку трудно сдержать, и мне выпал случай вылечить вашего брата.
Плетельщик посмотрел на свою руку, растопырил проворные пальцы.
— Брат, у него был великий Дар, и искушение возникло огромное. Потому я взял, но самую малость. Если бы я забрал все…
Он покачал головой, и в его лице были страх и стыд.
— Эта песнь слаба, но, если хорошо вслушаться, можно понять ее. Она руководит мной, говорит, куда мне следует идти. Песнь позвала меня вслед за вашим братом в Алльтор, привела к королеве, когда та нуждалась в исцелении, и на корабль, отплывший в эту землю. А сейчас она говорит мне идти в Волар, и теперь я ее очень хорошо слышу.
Он похлопал Френтиса по колену, встал, окинул напоследок взглядом зал совета.
— Тут убивали детей, чтобы закрепить людской выбор приношением богам. Родители считали великой честью, если жребий выпадал их ребенку. Я пойду. Мне нужно поговорить с политаями. Они все настойчивей требуют объяснений всего и вся.
Он поднялся и пошел вверх по ступеням.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Ваэлин
Губы красного обгорели, плоть местами отвалилась, зубы и десны торчали, словно обнаженные в непристойной ухмылке. Ваэлин не мог избавиться от ощущения, что ведьмин ублюдок смеется, наслаждается финальным триумфом.