Королева викингов
Шрифт:
— Бывает, что люди сходят с ума и видят то, чего нет на самом деле, — веско возразил Эзур. — Или, если они ищут чего-то слишком неосторожно, им могут открыться такие вещи, какие должны оставаться сокрытыми в темноте. — Свободной рукой он сотворил в воздухе знак Молота.
— Сейя не безумна, — заявила Гуннхильд. — И не одержима чуждой силой. Я знаю.
Некоторое время они стояли молча. Ветер негромко скулил, холодные брызги оседали на щеках и бровях. Над фьордом метались в потоках воздуха три чайки, искавшие что-нибудь съедобное, какую-нибудь
— Отец, я сама много думала об этом, — нарушила молчание Гуннхильд. — Я сказала, что она должна доказать мне. — Снова послать свою душу в мир, но теперь в те места, которые знаю я, но не может знать она, о которых ей никто не мог рассказать, находящиеся дальше от дома, чем все то, что она когда-либо видела своим колдовским зрением. Я видела все, что она делала: пела песню, плясала, ела колдовские снадобья, прижгла руку горящей головней, а потом уснула сном, больше похожим на обморок. Я даже испугалась, что она умирает… Чем еще это могло быть, как не настоящим колдовством ведьмы?
— И о чем ты хотела от нее услышать?
Гуннхильд подняла руку и указала на запад, где, примерно в миле от устья фьорда раскинулось на добрых семь миль открытое море, над которым носились раздираемые ветром клочья испарений.
— Вон там. — Она улыбнулась, и ее голос потеплел. — Куда ты возил меня, отец.
Он время от времени брал с собой свою единственную дочь от свободной женщины, когда Гуннхильд скучала и упрашивала отца. Иногда вместе с ними плавали братья, но бывало, что они уходили в море и без них. Они отправлялись не в кнарре, а в шестивесельной лодке, которой Эзур пользовался, когда посещал окрестные заливы, чтобы поговорить с людьми о делах или просто отдохнуть на свободе. Как Гуннхильд любила простор, свежесть, новизну! Даже шквалы, грозившие опрокинуть суденышко, вызывали у нее восхищение; никогда и нигде больше ее кровь не струилась по жилам так легко и горячо; она цеплялась за банку [7] и визжала от восторга.
7
Банка— скамья на гребной шлюпке.
Эзур покрутил в пальцах бороду.
— Гм-м. И что она?
— Она это сделала. Когда она пробудилась и… и пришла в себя, то в подробностях описала мне обрывы над Китовым мысом, стоящих там на каменных столбах троллей, рассказала о том, как прилив бурлит на камнях Скерристеда, о выкрашенном в красный цвет доме на Эльфнессе… О, она рассказала мне много, очень много, кое-что я совсем забыла, но вспомнила, когда она начала говорить… — Гуннхильд умолкла, задохнувшись.
Эзур прищурился.
— И ты думаешь, что она смогла пролететь весь путь до Финнмёрка?
Гуннхильд поплотнее запахнула плащ, спасаясь от пронизывающего ветра.
— Да.
— Непростое путешествие.
Гуннхильд
— Огонь. О, я устроила ей суровое испытание. Не думаю, чтобы она еще раз пошла на это. Она не должна наносить себе новых ран. Какая женщина на это согласится?
— Ты хочешь сказать, что намерена попробовать сама?
Гуннхильд замотала головой так, что капюшон слетел.
— Нет, нет, нет. Дело лишь в том, что она не могла найти никакого другого способа освободить свою душу. А ее родные умеют это делать.
— И ты хочешь научиться?
— Ты же своими глазами видел такие вещи, когда был среди них. Ведь видел?! Почему же мыне должны владеть этим искусством?
— Сейдры, — сурово произнес Эзур, окинув дочь холодным взглядом. Гуннхильд промолчала; она не смогла сразу найти подходящий ответ. — Среди нас есть люди, владеющие этим видом колдовства, — напомнил ей Эзур. — Их зовут сейдрами.
— Да, я что-то слышала об этом, — согласилась Гуннхильд. — Но ты и сам пользуешься рунами! — Ее голос зазвенел.
— Это совсем другое дело. Один принес эти знания с той стороны смерти — руны для защиты, помощи, исцеления, предвидения. Не сказать, чтобы я очень хорошо разбирался в них. Но сейдры, воющие свои песни, бьющие в барабаны, кипятящие в котлах смертоносное варево, — это немужественно. Недостойно. Годится разве что для финнов.
Гуннхильд стиснула кулаки; плащ сразу же распахнуло ветром.
— Я не мужчина. И я не навлеку позор на наш дом. Наоборот, высоко подниму его славу.
Рука Эзура, держащая копье, напряглась, рот плотно сжался.
— Ты не станешь накладывать заклятие на… на Хельгу?
Гуннхильд презрительно усмехнулась:
— Никогда. Это было бы недостойно меня.
Эзур нахмурился и посмотрел в сторону. Гуннхильд почувствовала, что отец колеблется, и бросилась в наступление с такой же стремительностью, с какой собака кидается по следу оленя:
— Разве плохо будет иметь свою собственную ведьму, которая будет отвращать штормы, призывать нужные ветры, отводить глаза врагам — датчанам, викингам с западных земель, грабителям с материка, — чтобы те не могли обрушиться на нас? Или даже больше — свою провидицу, которая сможет прочесть волю норн. Наподобие Одина, восставшего для того, чтобы сообщить богам о начале и конце мира.
А про себя она думала о силе, свободе, богатстве, об имени, которое намного переживет ее телесную жизнь.
Эзур долго молчал; его дородная фигура на фоне летящих облаков напоминала гору. В конце концов он заговорил негромким глубоким басом:
— Я трижды бросал руны насчет тебя, моя дочь. И смог прочесть в них лишь то, что твой рок не схож ни с чьей иной судьбой. Но в чем твой рок, они мне не раскрыли.
— Я сама выясню это! — вызывающе выкрикнула Гуннхильд. Она оседлает свою судьбу, как мужчина оседлывает необъезженную лошадь, направит ее по нужному пути, как кормчий — корабль, застигнутый бурей.