Королева Виктория
Шрифт:
Себе в утешение я опубликовала продолжение «Страниц из дневника» под названием «Новые страницы из дневника нашей жизни в Шотландии».
По поводу выхода книги в свет я получила множество поздравлений, но в моей семье все были шокированы. Старая герцогиня Кембриджская сказала, что книга вульгарна, скучна и написана на плохом английском. Я всегда терпеть не могла эту женщину! Даже у Берти возникли возражения.
— Это все очень хорошо для семейного круга, — сказал он, — но не для широкой публики. Это все очень личное, — добавил он.
— Я думаю, людям это интересно.
— Они и так слишком
— Он всегда умел льстить. Я слышал, что однажды он сказал, что каплю лести любят все, а особам королевской фамилии подавай ее ведрами.
Я улыбнулась. Я вполне могла поверить, что он так и выразился. Но ему действительно очень понравилась моя книга. Он понимал то, чего никогда не понять таким людям, как Берти, — желание выразить себя в творчестве.
Я догадалась, что образовался настоящий заговор против написания и издания книги о Брауне. И я подозревала, что сэр Генри был во главе его. Конечно, у него было много сторонников. Сэр Генри сказал, что посоветуется с епископом Рипенским, доктором Камероном Лизом из Эдинбурга.
— Эти люди разбираются в таких делах, ваше величество, — сказал он.
Затем он привлек еще и лорда Роутона. Что бы сказал Браун, думала я, если бы он об этом знал. Такие важные персоны занялись его скромными писаниями.
Доктор Лиз сказал, что было бы желательно отложить создание такой книги. Рэнделл Дэвисон, настоятель Виндзорского собора, поддержал его; он также высказал мнение, что не следует более публиковать «Страницы из дневника».
Я очень рассердилась. Уж не хотел ли он сказать, что печататься в моем положении — вульгарно и неприлично? Я не могла скрыть свое неудовольствие. Настоятель, поняв, как я была оскорблена, подал прошение об отставке. Он сказал, что вызвал мое недовольство, и очень сожалел об этом, но мнения своего не изменил. Правда, мой гнев вспыхивал мгновенно, но я быстро и остывала.
Я стала думать о настоятеле. Несправедливо, чтобы он ушел в отставку из-за такого вопроса. Он оскорбил меня, но глубоко сожалел об этом. И все же он не отказался от своего мнения, считая его справедливым. Мне не следовало обижаться на это, и в душе я сознавала, что он прав.
Ввиду слухов о моих отношениях с Джоном Брауном публикация его дневников способствовала бы только их оживлению. Моя жизнь с Альбертом и детьми была тоже весьма личным делом. Я должна была ценить правдивость и достоинство тех, кто высказал свое мнение, рискуя своим положением. Я должна проявить мудрость. Никаких больше «Страниц», и мемуары моего верного шотландского слуга должны быть отложены на неопределенное время.
Прошел год после смерти Джона Брауна. Но воспоминания о нем преследовали меня повсюду — особенно в Балморале. Елена была снова беременна, а ее маленькой Александре еще не было года. Теперь стало очевидно, что она будет плодовита, и я радовалась тому, что ужасная гемофилия передавалась сыновьям через женщин, так что детям Леопольда опасность не угрожала.
Леопольд
В самую годовщину смерти Брауна, 27 марта, я получила телеграмму из Канн, где говорилось, что Леопольд упал и повредил себе колени. На следующий день я проснулась в угнетенном состоянии, думая о моем верном слуге, которого мне так не хватало. Я была полна мрачных предчувствий. У меня развилось подозрительное отношение к датам. И это неудивительно — мои любимые Альберт и Алиса оба скончались 14 декабря. Мое предчувствие было настолько сильным, что я подумывала отправиться в Канны, но, прежде чем я приняла решение, пришла еще одна телеграмма. У Леопольда сделался припадок, вызвавший кровоизлияние в мозг, и мой сын Леопольд скончался.
Мы ожидали этого с тех пор, как узнали, что у него эта ужасная болезнь. Неделями, месяцами я пребывала в тревоге. Но со времени его женитьбы и рождения его первого ребенка я стала думать, что мои опасения преувеличены. Я говорила себе, что кровотечения бывали у него часто, но он поправлялся.
Но смерть окружала меня со всех сторон. Мне было от нее не избавиться. Я только и думала, в какую сторону обратится ее указующий перст. Двое детей покинули меня, как и мой возлюбленный супруг! Через три месяца после смерти Леопольда Елена родила сына.
Политическая ситуация была тревожной; каждый месяц я сознавала, что методы Гладстона отличались от тех, что так успешно применял лорд Биконсфилд.
Волнения начались в Египте, который в это время почти целиком состоял под нашим управлением. Жители Судана под руководством фанатика по имени Махди угрожали Египту. Английскому правительству предстояло решить, подавлять ли мятеж, или покинуть Судан и отрезать его от Египта. Естественно, Гладстон и его пассивные сторонники приняли решение уйти. Все было бы по-другому, если бы у власти был лорд Биконсфилд! Гладстон опасался того, что он называл империализмом. Если бы наше положение в Египте было прочнее, Махди никогда не восстал бы против нас. Причиной войн были люди, подобные Гладстону с их так называемой миролюбивой политикой. Мы оказывались втянутыми в эти неприятности из-за нашей слабости, но никак не из-за силы. Лорд Пальмерстон это понимал, и его политика канонерок неизменно торжествовала. Он был убежден, что военным действиям должно предшествовать предупреждение. Теперь приходилось спасать гарнизоны в Судане. Правительство, по своему обычаю, медлило, но общественное мнение требовало, чтобы на обсуждение с Махди условий освобождения осажденных гарнизонов был послан генерал Гордон.
Мое беспокойство возросло, когда силы Махди осадили Гордона в Хартуме. Я вновь и вновь предупреждала правительство, что следует послать войска на помощь Гордону; но правительство боялось войны. Мне кажется, помогло то, что общественное мнение было на моей стороне; и наконец, на помощь Гордону послали лорда Уолсли. Но было слишком поздно. Хартум был взят и Гордон убит, прежде чем подоспел Уолсли.
Я была в ужасе, и мне было стыдно за правительство. Я сказала им, что это пятно позора на достоинстве страны. Я заказала бюст Гордона и установила его в одном из коридоров замка.