Королева

Фёдоров Александр Митрофанович

Мы стали слушать ещё внимательнее.

— Она имела множество поклонников. Среди них были интереснейшие люди и добрая половина готова была ради неё пожертвовать если не жизнью, то во всяком случае своей свободой. Я, пожалуй, согласен был в крайнем случае отдать то и другое. Она это видела, может быть, даже чувствовала и потому несколько отличала меня от других.

Я на мгновение прервал его:

— Не вернее ли будет приписать это предпочтение могуществу ваших стихов?

— Да, может быть… отчасти… Стихи

мои… м… да… Я понял нечто вроде этого, но много позже, — ответил он. — Стихи мои как будто несколько роднили меня с той печалью, которая составляла главную силу её очарования.

Он остановил на мне пристальный взгляд:

— Я вижу по вашим глазам, что вы вспомнили стихи, посвящённые ей, одной ей… Да, целая книга стихов… — он иронически значительно улыбнулся. — Сотни стрел, омоченных моею кровью.

— И неужели ни одна из них не проникла настолько глубоко в её сердце, чтобы это сердце стало вашей добычей?

Он загадочно развёл руками, и его седые брови шевельнулись как бы от печально улыбающегося недоумения.

Папироса в откинутой поперёк кресла руке пускала вверх лёгкую струйку синего дыма, извивавшегося так же причудливо, как воспоминание в его памяти.

— Слушайте, — сказал поэт. — Меня волновала и мучила эта таинственная печаль, которая одна на мой взгляд являлась неодолимой прозрачной преградой нашего сближения: что-то вроде тончайшего стекла, которое было невидимо, но почти осязаемо мною. Я страдал. По временам мне казалось, что, если я узнаю происхождение её печали, я в состоянии буду разбить стеклянный гроб, который не хотело или не могло покинуть её сердце. И вот я всеми силами стал добиваться этого.

Он машинально потянул папиросу и, даже не заметив, что она погасла, продолжал:

— Надо было внушить ей полное доверие к себе…

— Но стихи! Чёрт возьми! Разве ей было мало стихов, ваших стихов, которые заставляют мужчин проливать слёзы?

Это была правда.

Поэт только пожал плечами.

— Стихов, очевидно, было мало, чтобы она поверила мне.

— Чего же она могла ещё требовать?

— Смерти! — без колебаний ответил он. — Стихи любви моей должны были пройти не только через мою кровь, но и через смерть, чтобы она поверила и отдалась им.

— Ну, это слишком!

— И, однако, я убедился, что это было так.

— Вы убедились?!

— По счастью, мы видим вас живым.

Но он остановил нас и продолжал уже без всякой улыбки:

— Я был близок к отчаянию и, может быть, к самоубийству. Она заметила это, и всё это, вместе с моими последними стихами к ней, которые звучали как рыдание мольбы, — вызвало в ней то, что она могла дать мне — сожаление дружбы.

Мы переглянулись. Мы были внутренне возмущены, и он понял причину нашего возмущения.

— Вы, может быть, думаете, что она была недостаточно тонка, чтобы понимать поэзию. Вы ошибаетесь.

Я не встречал до сих пор среди женщин существа с таким развитым вкусом, как у ней. Но суть не в том. И того, что она могла дать мне, было слишком много для неё; прибавлю, — не всякая женщина на это способна.

Подумайте.

Чтобы предотвратить катастрофу, она скорее согласилась отказаться от моей любви, от моего поклонения, так долго освещавшего её ореол красивой и интересной женщины, чем видеть меня мёртвым. Она не могла не знать, что, осторожно погасив мою последнюю надежду, она спасёт мою жизнь, но навсегда потеряет мою любовь, и всё же решилась на это.

— Ну, я нахожу это тоже опасной операцией! — воскликнул красивый, но мрачный инженер, боявшийся любви как огня и впоследствии застрелившийся-таки от неоправданной страсти.

Но поэт мягко возразил ему:

— Это справедливо в девяносто девяти случаях из ста, но, здесь я должен повториться, — она была настолько чутка, что могла решиться на эту операцию без особого страха. Наконец, кто знает, может быть, она бессознательно предчувствовала, что тайно для обоих нас здесь выдался особенно благоприятный случай.

— Непонятно.

— О, ещё бы! Но скоро вы поймёте…

В один сентябрьский вечер, когда долго крепившаяся природа вдруг как будто вскрывает жилы, обливая пурпурной кровью деревья, траву и заревые облака, — мы были вдвоём на её даче, и это последнее торжество умирания отзывалось в моей душе созвучным эхом.

Мы молчали, наблюдая, как гаснет последний отблеск зари в небе и с тихими вздохами падают на аллею жёлтые листья.

Тогда, точно поняв всё, что происходит в моей душе, она тихо протянула мне руку и сказала голосом, от которого задрожало сердце:

— Друг мой, я долго колебалась прежде, чем принести вам эту жертву, но, мне кажется, вы заслужили её, вы один из всех…

Она взглянула мне прямо в глаза и в тех трогательных выражениях, сила которых больше в тоне, чем в словах, больше в движении губ и в переливах глаз, чем в их сущности, искренно объяснила мне то, что я уже сказал вам: что испытывает женщина, теряя достойнейшего поклонника с слабой надеждой сохранить его как друга.

Я почувствовал лёгкий трепет её пальцев, прекрасных, как рифмы тех стихов, что слышатся только во сне.

Она продолжала:

— Поверьте мне, это нелегко, но я должна сказать вам…

Её рука подняла красный лист клёна, медленно опускавшийся на землю, и, щуря на него свои глаза, менявшие цвет, как морская вода, она с трудом произнесла:

— Я никогда никого не в состоянии буду полюбить… Никого больше, — повторила она после небольшой паузы. — Хотя вы ближе мне, чем кто бы то ни было.

У меня вырвался ревнивый крик:

— Вы любите другого!..

Но она обезоружила меня двумя словами: