Королевская аллея
Шрифт:
— Мадам, меня начинают раздражать глупые выходки вашего братца, — сказал мне однажды Король, когда мы с ним ехали одни в коляске.
— Сир, не мне говорить Вашему Величеству, что иногда наши братья — наш крест, и что Бог велит нам терпеливо нести его.
Король не удержался от улыбки, ибо пороки его собственного брата доставляли ему немало огорчений.
— Вы правы, мадам, — ответил он, ласково глядя на меня. Что ж, будемте смиренно переносить это испытание.
Брак совершенно не повлиял на любовь Короля ко мне, более того, — по меткому замечанию его невестки, любовь эта как будто стала еще более пылкою, ибо теперь он мог безбоязненно выказывать ее, если не перед людьми, то перед Богом.
В Фонтенбло он перенес мои апартаменты на свой этаж, предоставив
На людях он обыкновенно держался со мною весьма почтительно, чтобы не сказать более; даже с покойной Королевою он обходился много небрежнее и далеко не так галантно. На прогулке в обществе придворных он, едва завидев меня издали, тотчас снимал шляпу и спешил навстречу. Когда же мы прогуливались по парку вместе, он шел рядом с моим портшезом, ведя беседу на ходу, — у него всегда находилось, что рассказать или показать мне. Однако, это ему не всегда удавалось: я ужасно боялась холода и была готова сделать для Короля все что угодно, кроме одного — открыть окошечко моего портшеза; видя, что Король собирается заговорить, я опускала стекло всего на два пальца и, выслушав, тотчас поднимала его; эти манипуляции и жадность, с которой он искал мой взгляд или мое одобрение, являли собою зрелище весьма непривычное для Двора, который терялся в изумленных догадках.
Думаю, Король и впрямь горячо любил меня. Два-три раза в день он присылал мне записочки с важными или пустяшными сообщениями, а на людях не проходило и четверти часа, чтобы он не подошел пошептаться со мною, хотя бы мы и до того не расставались целый день; он уверял, что не может и часу провести без моего общества и, оставаясь со мною наедине, доказывал это столь убедительно, что невозможно усомниться в искренности слов, сказанных им перед смертью: «Мадам, я никого не любил так, как вас».
Однако, за всем этим, он любил меня лишь такой любовью, на какую был способен. А чувство это мало чем отличалось от его привязанности к комнатным собачкам, которых он из своих рук кормил печеньем в кабинете, ласкал, когда они его забавляли, и хлестал ремнем, когда они медлили исполнить команду… Ни разу, даже в день своей кончины, этот великий король не спросил себя, дал ли он мне счастье. Он шел своей дорогою, считаясь только с собою и заботясь о мнении других, даже страстно любимых, лишь в той мере, в какой оно касалось его одного.
В любом состоянии, даже в лихорадке или болезни, я должна была быть одета в парадное платье, нарумянена и причесана по всей форме, в любую минуту готова ехать во Фландрию или на край света, веселиться, есть с аппетитом, переменять жилье, не бояться ни холода, ни пыли, и все это в предписанные Королем дни и часы, не опаздывая ни на минуту; нередко он вынуждал меня вставать с постели в таком самочувствии, в каком не потревожили бы и служанку, — в жару, в испарине, в полуобмороке, едва ли не умирающую; главное, чтобы я ждала его, наряженная и прибранная, ровно в тот час, когда он собирался придти. А, придя, устраивал новую пытку: он не любил жары и мог среди зимы настежь распахнуть окна в моей комнате, не обращая внимания на то, что мне всю ночь придется дрожать от озноба; когда после ужина ожидалась музыка, ни болезнь, ни мигрень также не имели права на пощаду, — десятки свечей зажигались и слепили глаза, и трубы гремели вовсю. Однако, более всего меня шокировала не эта бесцеремонность в отношении моего здоровья, — я ведь знала, что точно так же он обходился и с госпожою де Монтеспан, и с другими своими фаворитками, и не надеялась на поблажки; гораздо больнее переживала я пренебрежение к моим чувствам, —
Я всегда робела перед Королем, но тот грубый отпор, что он часто давал мне, не стесняясь присутствием министров, и вовсе повергал меня в трепет. Вначале, когда я имела глупость просить о повышении человека вполне заслуженного или о милости для кого-то из родных, Король тотчас отдавал просимое другому, а если министр осмеливался возразить, — мол, госпожа де Ментенон хотела… — Король тотчас обрывал его. «Я знаю! — высокомерно говорил мой супруг при министрах, секретарях, моих подругах и всех прочих, кто бы ни находился в комнате. — Я прекрасно знаю все и именно поэтому так и поступлю. Я не желаю, чтобы она вмешивалась в мои дела!» А иногда он говаривал в обществе, наполовину сердясь, наполовину насмехаясь и над своими министрами и надо мною: «Господин Государственный секретарь такой-то знатно промахнулся, — хотел услужить господину имярек, не зная, что это протеже госпожи де Ментенон!»
Словом, Король любил показать при всех обстоятельствах, особливо, публично, что он хозяин своей «собаки», и всегда метил в самое больное место. Так, желая унизить и подчинить меня, он часто вспоминал о моем скромном происхождении. «Не понимаю, зачем это вы набиваетесь в родню к анжуйским д'Обинье и руанскому епископу, — бросил он мне однажды, — это весьма знатное семейство, и д'Озье уверяет, что у них нет с вами ничего общего. Уж не хотите ли вы облагородить себя, претендуя на родство с теми, кто гораздо выше вас рангом, тогда как ваше происхождение оставляет желать лучшего? Или вы надеетесь тем самым сократить дистанцию между вами и мною? Сделайте милость, сударыня, прекратите выставлять себя в смешном свете!» При этих словах мне сразу вспоминалась жесткая ледяная рука матери, стиснувшая мою детскую ручонку, и хотелось бежать в Америку, увы, я только и могла, что, дождавшись вечера, поплакать у себя в алькове. Иногда, не сдержавшись при очередном метком и жестоком ударе, я лила слезы прямо перед Королем, но это его нимало не трогало, более того, — я видела, что он крайне доволен собою.
Однако, назавтра Бонтан приносил мне записочку, в которой его — и мой — хозяин изъявлял мне свою любовь в самых галантных выражениях Например, он писал так: «Мадам, я не хотел бы провести нынешнее утро, не заверив Вас лишний раз в истине, которая слишком любезна моему сердцу, чтобы я устал повторять ее: Вы мне по-прежнему дороги, и я не могу выразить, до какой степени почитаю Вас. Сколь ни нежна Ваша дружба ко мне, моя по отношению к Вам еще крепче, ибо я всем сердцем предан Вам. Луи». Сей трогательный комплимент вовсе не был извинением за вчерашнюю сцену — Король даже не подозревал, что обидел меня, его это нисколько не заботило; таковыми признаниями он искренне выражал чувства той половины своей души, что была обращена ко мне, и эту половину волей-неволей нужно было принимать, забыв о втором лике Януса. «Ночью посмеешься, днем слезами обольешься», — только и говорила Нанон, умиляясь очередной нежной записочке; и в самом деле, можно ли ненавидеть мужчину, который признается вам в любви, тем более, когда мужчина этот — сам Король?! Даже если эта любовь не дает сердцу достаточно пищи, то тщеславию и гордости она льстит несомненно, и кажется, будто сама любишь, тогда как всего лишь хочешь казаться любимою.
Однако, я забегаю вперед, говоря о своих чувствах. В первые годы после свадьбы я испытывала такую благодарность и восхищение перед Королем, что даже себе самой не осмеливалась признаться, как страдаю от его деспотии. Кроме того, я полагала себя ответственной за спасение его души, а это всегда пробуждало во мне глубокую нежность к моим «подопечным»; когда я видела супруга, данного мне Богом, столь несовершенным при всем его величии, столь жестоким, гневливым, неспособным к истинному раскаянию, к искренней набожности и сводящим всю свою веру к религиозным обрядам, я с восторгом измеривала всю трудность своей предстоящей миссии и чувствовала к нему ту же горячую нежность, что и к маленьким оборванцам, которых подбирала по дороге в Рюэйль или где-нибудь еще.