Королевская аллея
Шрифт:
Затем он завел со мною разговор о Боге, и я с изумлением поняла, что его Бог походит на моего, что это Бог любви и свободы, весьма далекий от неумолимого Бога гугенотов и янсенистов. Словом сказать, мы согласились с аббатом по всем пунктам и воспитания и веры, что обещало сделать приятными наши будущие встречи.
Тем не менее, я не стала просить господина Фенелона стать моим духовником: я не хотела бросать старика Гоблена, который, не будучи мудрым наставником, был все-таки моим верным другом во все трудные годы моей жизни; кроме того, авторитет пророка, завоеванный господином Фенелоном в своем окружении, приучил его, несмотря на природную мягкость, к беспрекословному повиновению окружающих; я побоялась,
Шло время, дни походили один на другой. Я вступала в возраст, когда все кругом блекнет и стирается, — сады казались уже не так пышны, цветы — не так ярки, краски — не так веселы, луга не так зелены, воды — не так прозрачны. Окружающий пейзаж мерк на глазах и совсем уж омрачился в 1691 году, когда от меня внезапно, словно провалившись в театральный люк, ушли спутники моей молодости.
Смерть простерла над нами свою костлявую руку.
Первым умер господин де Вилларсо. Я не виделась с ним уже лет пятнадцать, хотя моими стараниями ему пожаловали голубую ленту. Я опечалилась не его кончиною — для меня он давно уже умер, — мне было жаль моих двадцати лет, я с умилением вспоминала желтый домик на улице Трех Павильонов, сельские утехи в Вексене, Безонскую ярмарку и свое свежее хорошенькое личико, так радостно сиявшее над бедным коричневым платьем, а нынче канувшее в небытие вместе с маркизом.
Потом умер аббат Гоблен, и с ним ушла еще одна часть моей жизни — улица Турнель, Вожирар, муки совести и треволнения первых лет при Дворе.
Госпожа де Монтеспан покинула Версаль. Король препоручил воспитание их младшей дочери, Мадемуазель де Блуа, госпоже де Моншеврейль; маркиза громко запротестовала, крича, что у нее отнимают детей. Тогда Король велел передать ей, что устал от ее скандалов и, к тому же, нуждается в ее апартаментах, чтобы поселить там герцога дю Мена. И маркизе пришлось уехать к своей сестре, аббатисе де Фонтевро, увозя с собою, помимо прочего багажа, горькие воспоминания о годах нашей борьбы и другие, более отрадные, о бедной малютке Франсуазе, графе Вексенском и кроткой Мадемуазель де Тур.
А затем настал черед исчезнуть господину де Лувуа. Его постигла самая ужасная из смертей — смерть без покаяния, последнее время он явственно понимал, что впал в немилость, и это разрывало ему сердце. Однажды он пришел ко мне работать с бумагами, ввечеру любезно распрощался, прошел через галерею внешне в добром здравии, тогда как смерть уже подкрадывалась к нему, — и, едва переступив порог своей комнаты, рухнул в кресло и скончался — мгновенно, не успев исповедаться и повидать детей. «Чуть явишься на свет Божий, — говорится в Писании, — и вот уж нет тебя».
Малое время спустя за ним сошел в могилу Сеньеле, его соперник и мой протеже. Он умер в том же году, в возрасте тридцати девяти лет, как раз в тот момент, когда власть и величие почти уже были у него в руках; так пропали даром все мои труды и растаял призрак дружбы, коей я тешила себя. Суета сует!
Примерно в то же время скончалась и дофина, не перенеся родов третьего своего сына; ей не было еще и тридцати лет. Сказать по чести, она никогда и не казалась вполне живою, однако с ее смертью в семействе Короля не осталось женщины, которая могла бы управлять Двором и возглавлять официальные церемонии; это также не добавило нам веселья.
Все кругом старели. Те, что были верными помощниками и соратниками Короля, что сообщали Двору блеск и радость в первые годы его царствования, постепенно оседали по домам, лечились от ревматизма или подагры, а если
Решив совершенно порвать с прошлым, которое распадалось на глазах, и заранее свыкнуться с вечной разлукой, о коей так часто напоминал мне аббат Фенелон, я тайком подарила браслет господина д'Альбре, хранимый мною вот уже двадцать пять лет, моей племяннице, госпоже де Миоссенс.
Иногда по вечерам я наведывалась в «Кабинет Живописи», когда оттуда выдворяли посетителей. Кабинет этот, соседствующий с «Кабинетом редкостей», располагался почти напротив моей квартиры, на другой стороне Мраморного дворика. Закрывшись там в сумерки, при свете одной свечки, я подолгу созерцала «Откровение святого Павла» кисти Пуссена, которое так долго видела в комнате господина Скаррона.
По какой-то причудливой игре случая, картина эта и я сама проделали одинаковый путь от улицы Нев-Сен-Луи до королевского дворца, пройдя попутно через особняк Ришелье. Мы с нею были знакомы целых сорок лет и расставались лишь на краткие промежутки времени. Ни с кем из окружавших меня людей я не была связана так долго, и мне чудилось, что скоро придется искать дружеского тепла лишь у этого раскрашенного холста, что имел, по крайней мере, заслугу старинного и верного приятеля.
И я печально вопрошала себя: что готовит нам обоим будущее, долго ли еще нашим судьбам идти бок о бок? Увы, я хорошо знала ответ: картина была бессмертна.
Глава 16
Перистиль Трианона, с его высокими колоннами красного порфира, кажется театральной сценой. Всякий раз, покидая залы Версаля с толпами придворных, я отправлялась туда гулять, одна или с какой-нибудь из подруг, и всякий раз казалась себе героиней античной трагедии.
Я любила степенно прохаживаться над зелеными уступами террас, любуясь цветами Верхнего сада; мне нравилось приникать щекой к холодным стволам колонн, лениво прислоняться к аркадам Парадного двора, воображая себя перед единственной моей публикой — подстриженными буксовыми кустами — одною из меланхолических королев трагедий Расина. Мне чудилось, будто фигура моя, окутанная фиолетовыми покрывалами или темно-синим плащом, прекрасно смотрится на фоне голубого неба, и я тешила себя надеждами, что вот так же ясно она будет вырисовываться, в глазах следующих поколений, на фоне будущего века; я полагала себя единственной и неповторимой и, достигнув вершины почестей, восхищалась собственным стремлением к менее завидной судьбе…
Я всегда грешила этой слабостью — глядеть на себя со стороны, и если нынче знаю, что свойство это отравило самые мои благородные деяния и чувства, то в былые времена благополучно предавалась этому суетному занятию; достигнутая слава внушала мне в один день куда больше гордости, чем самому Королю за год.
Нанон, точная копия своей хозяйки, если не считать более темной и менее богатой одежды, подходила к перилам, чтобы подать мне то веер, то муфту; мы обменивались несколькими словами, точь-в-точь, как это делают на сцене героини и их верные наперсницы, после чего Нанон отступала в тень колоннады, предоставляя мне в одиночестве исполнять мою роль одинокой и покинутой возлюбленной.