Королевский Ассасин
Шрифт:
– Король умер! Да здравствует королева!
Поначалу остальные боялись раньше времени говорить о смерти государя, поскольку при предыдущих монархах такие разговоры считались изменой, но старуха прожила слишком долго, чтобы бояться правды. Она подняла свою клюку, ударила ею об землю и возгласила опять так зычно, как только могла:
– Король умер! Да здравствует королева!
Следующим эти слова произнес маленький мальчик, затем их начали повторять другие люди, слова распространялись, набирали силу, словно ветер, перерастающий в ураган. Поначалу они звучали чуть слышно, затем их произнесли многие разом, и
– Король умер! Да здравствует королева!
Это переросло в требование. Жители Реновии желали получить ответы.
Накануне вечером крестьяне высыпали навстречу войску Реновии – оставшимся его воинам, когда те брели по проселочной дороге, возвращаясь домой, оборванные и босые. Их плечи были сгорблены, несмотря на одержанную ими победу, многие помогали шагать своим товарищам, еще более потрепанным, чем они. Воины сообщили, что их любимый король, сражавшийся в битве бок о бок с ними против монахов-афразианцев, был убит.
Поэтому вскоре после рассвета реновианцы начали собираться на границе Виоллы Рузы, их становилось все больше и больше – все хотели услышать объявление. Солнце уже стояло высоко, но к ним так никто и не вышел. Несомненно, королевский дворец сделает официальное объвление, как происходило всегда, когда монарх умирал, или хотя бы намекнет, что слухи о его смерти верны – и что королевству ничего не грозит. Больше всего реновианцы опасались вторжения войска Монтриса, хотя никто не удивился бы и нападению со стороны Ставина или Аргонии. Всем было известно, что мирные договоры часто нарушаются.
Но люди были встречены молчанием. Белокаменные стены и зубчатые башенки дворца безмолвно и зловеще нависали над собравшимися реновианцами, а королевское знамя Реновии реяло на самом высоком из его шпилей еще долго после того, как солнце зашло за дворец, а затем и за горизонт. Его так и не приспустили. Никто не знал, как это понимать: то ли король Эзбан жив, то ли его жена просто не может принять его смерть. Или же ситуация и того хуже – и корону захватили афразианцы?
Наступил новый рассвет, но объявления так и не произошло. Однако вести о гибели короля и поражении афразианцев распространялись от города к городу, от деревни к деревне, и толпы вокруг дворца все росли, росли. Люди стояли перед его огромными чугунными воротами, они заполнили окружающие поля, ряды скорбящих разрастались, в них вливались сначала десятки людей, потом сотни. Одни прибывали верхом или на повозках, на которых ехали и члены их семей, и их соседи, другие приходили пешком. Они привязывали к дворцовым воротам белые и лиловые тряпицы и приносили из своих садов корзины свежесрезанных цветов – лилий для королевы и сирени для маленькой принцессы – и раскладывали букеты вокруг замка. Их король пожертвовал своей жизнью, чтобы они могли надеяться на лучшее будущее, свободное от гнета ордена афразианцев. И теперь все свои надежды они возлагали на королеву-регентшу и наследницу престола.
Настроение было праздничным и в то же время серьезным и печальным. Все являлись ко дворцу в своих лучших одеждах, и посему в толпе встречались яркие цвета, разные оттенки красного и желтого, среди традиционных белых траурных нарядов. Собравшиеся здесь более походили на богатый цветник, чем на скорбящих. Здесь встречались старые друзья, вокруг
Выжившие в битве с удовольствием рассказывали толпе о последних минутах жизни короля Эзбана и его доблести, клянясь, что они видели своими собственными глазами, как их великий король, собственноручно сразив целую вражескую роту, был пронзен мечом на вершине пригорка, когда на небе, провожая его в загробный мир, пламенел великолепный закат. А через несколько секунд после гибели короля убивший его монах-афразианец пал от руки младшего брата короля принца Аласта, который своим сверкающим мечом отрубил предателю голову.
Когда последние афразианцы отступили, бежав в окружающий аббатство лес, те из оставшихся воинов короля, кто не был ранен, собрали своих павших, включая самого короля, погрузили их тела на подводы и запрягли в эти подводы немногих лошадей, которых им удалось отыскать.
И теперь этих погибших воинов во главе с убитым королем привезли в столицу, дабы похоронить их в городских катакомбах. Так что все, мимо кого проезжала эта процессия, могли видеть, что король Эзбан в самом деле мертв.
Однако королевский дворец по-прежнему хранил молчание…
На четвертый день после битвы при Баэре, ближе к вечеру, королева Лилиана наконец отодвинула край портьеры на одном из высоких стрельчатых окон своих покоев. С тех пор, как до нее дошла весть о гибели мужа, она укрывалась здесь, и ее покои стали походить на гробницу, ибо их освещала всего лишь одна свеча. У королевы болела голова. Когда она отодвинула портьеру, в комнату проникло солнце и залило светом мраморный пол. Королева вздрогнула и прищурилась, ожидая, когда ее глаза привыкнут к яркому свету, затем посмотрела на возбужденную толпу внизу. Один из собравшихся что-то кричал, те, кто окружали его, согласно кивали. Он размахивал руками, указывая на дворец.
– Мне надо поговорить с моим народом, Холт, – сказала королева. – Заверь их, что я их законная королева, хотя я и не из Реновии.
С момента, как ее муж повел свое войско на аббатство Баэр, дабы сокрушить мятежных афразианцев, она почти не спала. И не выходила из своих роскошных покоев. Случилось именно то, чего она боялась: ее муж погиб. Она уговаривала его не отправляться в поход самому, но Эзбан сказал, что его воины должны видеть своего короля, что это его долг. Прежде всего он был человеком чести, и его призванием было вести людей за собой. Но теперь его не стало, и ей предстояло как-то жить без него.
Несмотря на свое горе, королева Лилиана держалась с обычным достоинством. Ее черные волосы были заплетены в косы и уложены в аккуратный узел, а темно-фиолетовое парчовое одеяние свободными складками ниспадало с ее плеч до туфель. Только ее лицо выдавало усталость – ее глаза, обычно подведенные сурьмой, были сейчас без краски и опухли от слез, смуглая кожа посерела. На ее чайном столике стояли серебряные подносы с нетронутой едой. Она лишь откусила от ломтика хлеба, чтобы ублаготворить своих советников, прежде чем приказать им удалиться из королевских покоев.