Королевский гамбит

Шустов Владимир Николаевич

— Разрешите курить свои.

— Пожалуйста.

Соколов сунул руку в карман. Пальцы нащупали сначала портсигар, а затем холодный выступ взрывателя на круглом корпусе портативной мины. Он, не задерживая в кармане руки, нажал выступ взрывателя и достал портсигар. Теперь для разговора осталось ровно пять минут, ни секундой больше. Положив портсигар перед собой, Соколов раскрыл его, вытащил сигарету, закурил, и тотчас же один из офицеров взял портсигар в руки и, как бы любуясь рисунком на тяжелой крышке, осмотрел его со всех сторон и положил возле себя.

— На что вы надеялись, Соколов? — начал Штауберг. — На что?

— Откровенно? — Соколов спокойно

вскинул на оберста глаза, в которых полыхал какой-то лихорадочный огонь. Лицо майора стало строгим, сосредоточенным, будто решал он сложную задачу. — Вы всегда призывали к откровенности, господин оберст. Я надеялся на то, что уже свершилось. Ваш агент, или резидент, или законспирированный шпион по кличке Кабан, успешно действовавший некоторое время на одном из участков нашего фронта, попал-таки к нам в руки.

— Брайер?

— Если Мигунов числится у вас под фамилией Брайера, то это так.

— Не говорите чепухи, Соколов!

— Несколько часов тому назад с Рижского аэродрома вылетел “Юнкерс-пятьдесят два”, — невозмутимо ответил майор. — Он не возвратился на базу, как принято сообщать в сводках. Проверьте!

— Сейчас же! Немедленно! Свяжитесь с аэродромом! — бросил Штауберг адъютанту. — Узнайте, что там произошло! Разыщите Брайера! И доложите!

— Вас еще что-нибудь интересует, герр оберст? — теперь Соколов полностью овладел собой. Исчезли пунцовые пятна на лице. Взгляд стал обычным, чуть усталым. — Могу ответить, но прежде хочу сделать небольшой экскурс в историю. Когда-то, господин фон Штауберг, ваш покойный отец смотрел, как пороли меня на площади небольшого рабочего поселка в Донбассе за то, что я, мальчишка, не назвал ему виновников поджога склада боеприпасов кайзеровской армии. Позднее несколько подпольщиков были выданы прихвостнем вашего родителя, провокатором Сарычевым, однофамильцем очень порядочного человека и моего друга. Значит, одно недоразумение мы ликвидировали. Так ведь? Второе. Я отвечу вам, герр оберст, откуда у вас этот нож, — Соколов перевел взгляд с пылающих ненавистью глаз Штауберга на ломберный столик, где рядом с ножнами из медвежьей кожи лежал охотничий нож. — На рукоятке этого ножа вы найдете фамилию владельца. Могу порадовать вас, что Н.А.Полянский жив и здоров. Следом за Отто Руттером он пленил и Мигунова—Брайера…

Часовой механизм взрывателя отсчитывал секунду за секундой. И — так бывает в самые критические моменты жизни, которая уже смело шагнула в бессмертие! — Соколов не чувствовал волнения. Как будто все человеческие страсти, боязнь, сомнения — покинули его разом, осталась только железная воля! Она теперь распоряжалась каждой секундой.

Фон Штауберг тоже думал, думал о том, что так хорошо разработанная операция потерпела крах, что адмирал не простит ему Сарычева и “черниговской Марии”, которая, влюбившись, не могла проникнуть в сердце человека, предназначенного ей в “русские мужья”.

“Королевский гамбит! Майор Сарычев, а точнее, более умный разведчик Соколов, просто-напросто смахнул себе в карман все “шахматные” фигуры и отобрал доску”.

— Вас, герр оберст, интересует, почему проваливаются агенты, засылаемые в наш тыл? — голос майора едва долетал до слуха Штауберга, словно оберст находился в полузабытье. — Я выписал из картотеки Крафта их имена, пароли и явки. Вас интересует, герр оберст, почему Берлин так среагировал на уничтожение вами партизанского отряда? Отвечаю. Мы руками вашего однокашника гауптмана Крафта и его денщика навели вас на банду Пургайлиса, банду националистов… Вас интересует, кто проник в тайну гибели

Отто Мюллера, которого вы с Крафтом зарезали этим самым кинжалом, в тайну стрельбища, Зеккеля, совещания, которое проходило в Вецаки?.. А теперь, герр оберст, у меня вопрос к вам. До каких пор вы будете испытывать терпение нашего народа? История дает вам возможность убедиться, что все ваши попытки тщетны. Сколько раз ваши армии терпели поражения. Они будут биты и сейчас — в этой войне, и всегда…

— Убрать! — опершись руками о стол, Штауберг подался всем корпусом вперед. Лицо его напоминало майору физиономию Мюллера на стрельбище:

— Вы пожалеете о своем рождении! Я заставлю вас пожалеть об этом!.. — Соколов спокойно выслушивал брань разбитого наголову врага. — В камеру его! В самую глухую. Я сам допрошу его, сам!

Абверовцы вскочили. Поднялся и Соколов. Услышав приказ оберста, в кабинет поспешно вошли офицеры, присутствовавшие в начале разговора оберста с разоблаченным русским разведчиком. И тогда майор Соколов сказал Штаубергу:

— Герр оберст, вы не учли даже и этого…

Последняя секунда истекла. Раздался взрыв. Здание дрогнуло. Со звоном посыпались на мощеный двор оконные стекла. Клуб дыма вырвался на улицу. Адъютант Штауберга забился в угол приемной, не решаясь переступить порог исковерканного кабинета.

ЭПИЛОГ

На окраине одного из новых сибирских городов, в небольшом домике, с низко надвинутой, будто шапка, железной крышей готовились к традиционному торжеству. Сам хозяин в белой вышитой рубашке с расстегнутым воротом, как именинник, расхаживал по двору-садику.

Под пышной яблоней, покрытой цветами, были расставлены столы. Из дверей застекленной веранды растекались аппетитные запахи праздничных яств, и время от времени звучал певучий грудной голос:

— Дема, посмотри, не идут ли? У меня жаркое перепреет.

Демьян выходил за ворота, садился на скамейку и, раскланиваясь со знакомыми, нетерпеливо посматривал то направо, то налево. В одиночестве не сиделось. Демьяна так и подмывало остановить первого прохожего и рассказать ему о друзьях, которые, по заведенному со Дня Победы обычаю, девятого мая собираются за праздничным столом все вместе, что в этом году “собрание ветеранов” состоится у него, мастера мартеновского цеха металлургического завода Демьяна Терентьевича Федотова.

— Никого… — Демьян вернулся, побродил по саду, пробрался на кухню, виновато вздохнул на пороге и, глядя на раскрасневшуюся у плиты Галину, пожаловался: — В разведку хаживал, в тылу у фашистов чувствовал себя не хуже, чем на курорте, а вот сейчас… Нервишки, что ли?

— Это, Дема, от радости. И я, Дема, страшно волнуюсь. А если…

Из сада, не со стороны улицы, а со стороны соседских дворов, из самой гущи фруктовых деревьев, вдруг донеслось:

Коптилка, коптилка! Чего ты мигаешь?

И так в блиндаже полумрак и тоска.

Пойми ты, коптилка, что мы ожидаем.

— Мишка! Михаил! — перепрыгивая клумбы с еще не распустившимися цветами, Демьян устремился на песню. Но добежать до Токарева не успел: чуть правее, как призраки, появились из-за деревьев Семухин, Нишкомаев, Рыбаков, Луценко… Возгласы, приветственные поцелуи, крепкие объятия.

Токарев, вырвавшись из рук Демьяна, стремительно ринулся на кухню.

— Галя! — он так искусно подражал голосу друга, что молодая женщина, не отрываясь от дела, кивнула: “Слышу, Дема. Сейчас выйду”.