Короли и капуста (сборник)
Шрифт:
– Ступай домой, – проговорил Сухой Лог. – Ступай домой к мамочке. Это ж надо быть таким дураком! Ступай домой играться в песочнице. Нечего тебе вертеться около взрослых мужчин. И чего ради я корчил попугая на потеху такой девчонке, как ты?! Иди домой и не показывайся мне больше на глаза. Чего ради я все это делал, ну скажите мне на милость?! Иди домой, а я постараюсь забыть все это.
Панчита повиновалась и медленно побрела к дому, не обронив ни слова. Она шла, обернувшись и не спуская глаз с Сухого
В кухне старуха Антония разводила огонь. Сухой Лог остановился в дверях и жестко рассмеялся.
– Вот уж идиотство; старому носорогу втюриться в девчонку, скажи, Антония? – проговорил он.
– Не есть хорошо, – глубокомысленно согласилась Антония, – когда слишком старый влюбится в muchacha.
– Что уж хорошего, – мрачно отозвался Сухой Лог. – Дурость, и ничего больше. И, кроме того, очень больно.
Он сгреб в охапку все атрибуты своего безумия – синий костюм, ботинки, перчатки, шляпу – и свалил их на пол у ног Антонии.
– Отдашь своему старику, – сказал он, – будет в них охотиться на антилопу.
Едва первая бледная звездочка прорезала сумерки, Сухой Лог с самой увесистой книжкой по разведению клубники под мышкой уселся на крыльце, чтобы еще немного почитать в угасающем свете дня. Вдруг ему привиделась какая-то фигура, замаячившая на клубничной грядке. Он отложил книгу, вооружился хлыстом и отправился на разведку.
Это была Панчита. Она просочилась сквозь прутья ограды и была на полпути к дому. Заметив его, она остановилась и устремила на него свой немигающий взгляд.
Внезапный приступ ярости овладел Логом. Ради этого ребенка он выставил себя на посмешище. Он вздумал повернуть время вспять – дурак, на что он надеялся. Наконец-то он осознал свою глупость. Между ним и юностью была пропасть, мост через которую не могут перекинуть даже руки, облаченные в желтые перчатки. И при виде этой мучительницы, явившейся донимать его новыми выходками, словно озорной мальчишка, злоба наполнила душу Сухого Лога.
– Сказано тебе – держись отсюда подальше! – крикнул Сухой Лог. – Марш домой!
Панчита подошла ближе. Сухой Лог взмахнул хлыстом.
– Ступай домой, – повторил он свирепо, – и ломай свои комедии где-нибудь в другом месте. Из тебя вышел бы недурной мужчина. Из меня ты сотворила такого, что лучше не придумаешь!
Она подвинулась еще ближе – молча, с тем странным, дразнящим, таинственным мерцанием в глазах, которое всегда так смущало Сухого Лога. Теперь оно будило в нем бешенство.
Бич свистнул в воздухе. На белом платье Панчиты повыше колена проступила алая полоса.
Не дрогнув, все с тем же загадочным темным огнем в глазах, Панчита продолжала идти прямо к нему, ступая по клубничным грядкам.
– Господи, девочка!.. – пробормотал Сухой Лог, – неужели ты…
Времена года сменяют одно другое, и, как знать, может, вместе бабьего лета для Старого Лога настала самая настоящая весна.
Из сборника «Голос большого города» (1908)
Один час полной жизни
Бытует поговорка, что тот еще не жил полной жизнью, кто не познал бедность, любовь и войну. Справедливость такого суждения должна прельстить всякого любителя сокращенной философии. В этих трех понятиях заключено все, что стоит знать о жизни. Поверхностный мыслитель счел бы, что в списке не хватает богатства. Но это не так. Когда бедняк находит за подкладкой жилета давным-давно провалившуюся в прореху четверть доллара, он забрасывает лот в такие глубины жизненной радости, до каких не добраться ни одному миллионеру.
Похоже, мудрая исполнительная власть, управляющая нашей жизнью, специально распорядилась так, что каждый проходит через все эти три составляющие, и ни одному человеку не удается избегнуть всех трех. В сельской местности они не имеют такого большого значения. Бедность не столь гнетуща, любовь быстротечна, война сводится к дракам за границы сада и соседскую курицу. А вот в больших городах наш афоризм приобретает особую достоверность и силу; и некому Джону Хопкинсу довелось испытать все это на себе за довольно короткое время.
Квартира Хопкинса была похожа на тысячи других. На одном окне стоял фикус, на другом сидел блохастый терьер, изнывающий от скуки.
Джон Хопкинс был похож на тысячи других. Он работал за двадцать долларов в неделю в девятиэтажке из красного кирпича, занимаясь не то страхованием жизни, не то подъемниками Бокля, а может быть, педикюром, ссудами, блоками, переделкой горжеток, изготовлением искусственных рук и ног или же обучением вальсу за пять уроков с гарантией. Не наше дело гадать о призвании Хопкинса, судя по этим внешним признакам.
Миссис Хопкинс была похожа на тысячи других. Золотой зуб, сидячий образ жизни, тяга к смене места по воскресеньям, тяга в гастрономический магазин за домашними лакомствами, погоня за скидками на распродажах, чувство превосходства по отношению к жилице третьего этажа с настоящими страусовыми перьями на шляпке и двумя фамилиями на двери, тягучие часы, в течение которых она липла к подоконнику, бдительное уклонение от визитов сборщика взносов за мебель, неутомимое внимание к акустическим эффектам мусоропровода – все эти свойства обитательницы нью-йоркского захолустья были ей не чужды.