Коромисло

Ветром навеяло осень на лето.

Теплым порывом толкается в спину

С шорохом утренней свежей газеты

С детства знакомый мне пух тополиный.

Я обниму его нежным касанием

Теплого бриза и древностью здешней

С привкусом самых огромных желаний

Чуть задержаться над пьяной черешней.

После шагну. Мне остаться, уйти ли

От покрывал тишины в шум житейский

Или

Трогать расцветшие августа фрески?

Верно, останусь, побуду с тобою,

Больше обычного, но и не долго.

Время совместное в звуках прибоя

Я возвращаю – часть странного долга.

и тень бывает тоже равнодушной

немой и из-за этого послушной.

прольется после полудня на землю,

меня склонив вопросом: стану тем ли,

кем было предначертано мне выше

по плану, Бог который солнцем выжег

своим углем, моим же телом, в чей-то

судьбе, напоминающей мне флейту.

и тень бывает тоже равнодушной.

у здания – нема, слепа, послушна,

не носится туда-сюда, всё резво,

не замечая высунутых лезвий,

готовых, если кто скомандует, обрезать

жизнь линии, скандируя: отрезок

вся ваша жизнь, одна из заморочек,

способная стать даже меньше точки.

и тень бывает мертвой, неспособной

за рамки выйти – памятник надгробный

еще живого вроде бы творенья,

по сути же – как в мавзолее Ленин:

и рядом вроде бы, не упросил сам

спокойно тело скрыть под мелкой тырсой,

а дальше продолжает равнодушно

жить в комнатушке многолюдно душной.

бывает тень еще другого свойства,

заядлая, с оттенками геройства,

попробуй ты ее словить, не в силах,

тень прячется, как будто рыба в иле,

тень прячется и пламенеет в искрах

геройства – и сгорает быстро,

не насладиться тишиной и ночью,

они и так всех остальных короче…

Да и тень мне не тень, да и я ей не тело.

После смерти есть жизнь, как ни странно, у тени.

После смерти своей – тенью стану несмелой

Своей тени, а смерть моя ей – днём рождения.

Перевернутый мир, или потусторонний,

Не бывает сейчас. Он лишь ждет нашей смерти

У надгробия нашего, как на перроне,

И в руках своих жизнь он тарелкою вертит.

На одной стороне я и тело, в котором

Я сегодня хожу, охраняемый тенью.

А с другой стороны – я без тела покорно

Счастлив каждому данному тени мгновенью.

Я узник этой странной жизни,

И смерть – мое освобожденье.

По кругу все: Бог правит тризну

По смерти в радости рожденья.

И сходятся в борьбе извечной,

Уничтожая всё, два лба:

Начальный путь и путь конечный,

Два Божьих – жизнь и смерть – раба.

Хотя деревья созданы молчать,

Они нередко – лучший собеседник,

И впитывают мысли, как тетрадь,

От слов начальных и до слов последних.

И каждое из дерева поймет,

Гораздо лучше, чем сто тысяч близких,

Причину, почему ты пьешь вино,

И почему к нему добавил виски.

Мир, замкнутый среди деревьев,

В корнях запутавшийся – нерв

Оставленной родной деревни

И в памяти засевший червь.

Мир, не насытившийся толком

Всей сотней миллиардов дней,

Несчастлив сам. И нужно ль столько

Ему тех дней? Что будет мне?

Мне, ставшим его микровзглядом,

Песчинкой в тающих часах.

Простое дело – сверху надо

Вниз прыгнуть, оставляя страх.

Мы солнце оцениваем сдалека

С любым подходящим прохожим,

Не видя его первозданных лекал

И ткань разрезающих ножниц.

Ругаем его среди холода зим,

Как будто оно виновато.

Когда припекает, на пляже лежим

Находкою для нумизмата.

И тело, как медь, отчеканено вновь,

Сверкает на старой основе.

В квартирах распахнуто настежь окно —

Прохлады у нас малокровие.

Всю жизнь человеческую, все века

Рецепторами своей кожи

Мы солнце оцениваем сдалека,

По силе озноба и дрожи.

А надо ли так и как можно судить

О нем, если не дотянуться

К нему никогда нам? Икара молить

Осталось нам солнца коснуться.

туманное утро и блеклые краски