Коромысло Дьявола
Шрифт:
Павел Булавин многое в человеческой истории прорицал, предвосхищал и потому, размашисто перекрестившись, обратился к тем, кто оказался способен его услышать лишь спустя 70 лет:
— Прости меня, народ православный! Ибо сила моя слаба, а познание недостаточно.
Суди нас всех, Господь, за то, что мы могли, но не свершили…
ГЛАВА XVIII БУДУЩЕЕ В ПРОШЛОМ
«…Жатвы много, но одного жнеца довольно в разбойном волховательском логове сем…»
Оскверненный православный
В маскировочном обличье небогатого очень пожилого мирянина-инвалида, он поставил грошовую свечку у аналоя с иконой Святой Матроны Московской, тихо себе помолился в правом углу у деревянного распятия, тяжело опираясь на дюралюминиевую палку с облупившейся краской и сбитым резиновым наконечником. Затем медлительно повлекся к выходу…
Никто и никогда из секуляров, обладай они сколь им угодно могучим колдовством и ясновидением, не мог и подумать о том, что полуслепой и убогий колченогий старик подробно, тщательно изучает интерьер небольшого провинциального храма, расположенного в 60 километрах от Дожинска. «Ибо надлежит счесть число сатанинских непотребств и неблагонадежных греховных колдовских злоумышлений…»
В декоруме, в убранстве церкви, освященной три года назад, окружной инквизитор высмотрел, разыскал явные признаки магической скверны, злонамеренно учиненные, как при ее строительстве, так и по ходу процесса, который едва ли стоит называть благоукрасительством и наведением обрядового благолепия. «М-да… скверна и порча…»
Прежде всего инквизитор отметил, что от стены до стены, от левого до правого клироса раскинула пять магических толстых отростков красноватая звезда-пентаграмма, закрепленная на крашеном цементном полу мраморной крошкой. Концы ее лучей прикрывали расставленные у трех стен лаковые скамьи из фанеры, появившиеся тут несомненно вопреки православным церковным традициям. «Наверняка, кто-то из мирян сиднем сидит во время воскресной обедни. Словно они греко-католики… Место храмовое тесно, грех мал, да сатанинско искушение ох велико и воля ему вольная…»
Помимо громадной злоумышленной пентаграммы в храме сем благочинный инквизитор обнаружил кощунственный объект поклонения в виде иконописания Матроны Московской с определенно фальшивыми мощами. И без того «сомнительная святость сталинской бабы Ванги, облыжно пророчествовавшей для богомерзких большевистских правителей», по мнению рыцаря Филиппа, усугублялась тем, что в новодельную икону какие-то безбожные шпыни-святотатцы ернически поместили костные останки мелкорогатого животного.
Хотя наибольшим кощунством неприятно, поразившим даже отрешенный взор инквизитора, оказались точным счетом 65 мелких бесов в резных медальонах, помещенных на алтарном иконостасе и на царских вратах с ликами евангелистов. Если хорошо присмотреться, то выпуклые четырехлопастные, исполненные вовсе не по православному канону, декоративные кресты-пропеллеры предъявлялись воистину бесовскими харями и личинами.
На
В зависимости от оконного освещения и количества зажженных электрических светильников внутри оскверненной, запакощенной погаными магами и колдунами православной церкви в основном канонический иконостас в любое время суток являл собой картину, ужасающую истинно верующих богохульством и бесчинством. «Всматривайся, ни всматривайся, вот где бесовское наваждение!..»
Поначалу Филипп не очень вслушивался в то, что ему говорила взволнованная и взвинченная Настя, встречавшая его в аэропорту. Он к месту кивал, удивленно или возмущенно вскидывал брови. Сам же непрерывно вспоминал, как беспардонно красное ведьмовство осквернило и обесчестило православный храм в Екатеринодаре из его видения. «До сих пор город по-коммуняцки Краснодаром кличут. У, сволочь безбожная!..»
В конце концов он послал далеко-далеко политику, воспоминания об увиденном, странные роли во всей этой неприглядности адепта Рандольфо, прецептора Павла, решив прежде посоветоваться с Никой, показав ей в эйдетике, как же оно было на самом деле от начала до конца.
— Извини, маленькая. Устал я безбожно, задницу, поясницу в полете отсидел, отлежал до судорог и пролежней… В твои расклады не оченно въезжаю, — прервал Филипп смятенную прямую речь Насти. «Миру — мирское».
— Дай, Настена, сначала приложиться к ручке супруги босса Рульникова, доложить об американских педагогицких успехах.
Потом пошли, тихо-мирно кофе-брейк устроим здесь в аэропорту, тогда и вводи меня, пожалуйста, в курс делишек твоих скорбных… Понятно, в общих чертах. Деталями и, как нам разрулить ситуяйцию, займемся попозже. Эдак ситуативно.
Лады, Настасья моя Ярославна? А то чей плач тут-ка у стеночки слышен? Или на стене, не помню, запамятовал, обеспамятел… без чашки крепкого черного кофе…
— Кофе и мне не повредит. Хочу тебе сказать, Фил, как сюда ехать, я на твоем джипе еле-еле из аварии вырулила…
«Оба-на! И женщина за рулем тачки, по-арматорски упакованной. Кому-то со святыми упокой, а мне ретрибутивность на волосатые орехи… Господи, помилуй…»
В пустынном аэропортовском баре Настя в подробностях поведала Филиппу, как же ее «обломали предки», не позволив любимой дочери вступить на медицинскую стезю врачевания и педиатрии:
— …После матильда папашку себе на помощь из Астаны вызвонила. Ну, жесть пошла. Оба рогом уперлись. Только в универ, я тебе говорила, на международные отношения. Бабла мне шиш, ключи от машины отняли, чуть под домашний арест не посадили. Под конвоем повезли документы в БГУ сдавать.