Корона и эшафот
Шрифт:
Поэтизация страданий обреченной жертвы, грубо оскорбленной женщины и матери достигает у Цвейга наивысшего накала в завершающих главах. Писателю жаль расставаться со своей героиней, ему хотелось бы по возможности оттянуть неизбежную развязку; он сопереживает ей в ее камере смертницы, сопровождает в телеге палача, восходит с нею на эшафот, напутствует и оплакивает ее… Цвейга, как и его учителя Достоевского, особенно волнуют такие критические состояния души, когда человек, быть может в первый и последний раз, перед лицом смерти раскрывается во всем своем величии или падении. Сила художественного мастерства Цвейга вызывает полное доверие к созданному им образу. Кстати, это подтверждают и документальные свидетельства о последних днях и минутах жизни Марии Антуанетты.
IV
Генрих
Дом особого назначения
Сталинистская историография создала свой образ революции — благостный, лакированный. Он был ей необходим, он утверждал изначальную, «природную» суть административно-командной системы: безгрешные вожди указывали путь, по которому шли ликующие организованные массы. Но революция была иной. Героическое уживалось в ней с трагическим, жестоким. «Страшное в революции», — писал В. Бонч-Бруевич… Было ли это только ответом на белый террор, как теперь нередко утверждают? Нет, причина, по-видимому, лежала глубже.
Революцию, как и контрреволюцию, творили люди, которых классовая ненависть свела в смертельной схватке. Корни этой ненависти лежали в далеком прошлом, в угнетении, унижении и оскорблении одних другими. И когда она вырвалась наружу, ее уже трудно было сдержать. Да и сдерживали ли ее? Отступления нет, впереди либо полная победа, либо полная гибель. Таково было ощущение своего времени и своей судьбы.
Сегодня в отличие от прошлых лет мы не боимся своей памяти, а значит — не боимся и исторической правды. Как сказал М. С. Горбачев, «партия проявила большое мужество, взяв на себя ответственность за серьезные ошибки, просчеты, имевшие место в предшествующие годы» («Правда», 12.1.1989 г.). Разве это относится только ко временам сталинщины? Разве В. И. Ленин не говорил об ошибках и просчетах эпохи революции и гражданской войны, о том, что нельзя сделать небывшим то, что было?
Описаний казни тысяч людей в страшные годы гражданской войны не сохранилось. Эти люди погибли безвестными в подвалах местных чрезвычаек, в застенках белогвардейских контрразведок. Но описания расстрела семьи Николая II дошли до нас во всех подробностях. Они остались от следователя Н. Соколова, в руки которого попали несколько лиц из охраны «дома особого назначения» и один из участников расстрела — Павел Медведев. Они остались также от некоторых уральских чекистов. В обоих случаях перед современным читателем открывается леденящая душу картина. Но для Соколова то, что произошло в Ипатьевском доме, — только жестокое преступление, для большевистских мемуаристов-уральцев — это выполнение пусть и сурового, но революционного долга.
Дилемма, рожденная гражданской войной… Как решать ее сегодня, более семидесяти лет спустя? Уйти от нее, не думать, не вспоминать? Но память все равно возвращает и будет возвращать нас к нашему прошлому: к его героическим и трагическим страницам, к страшному в революции. От памяти не уйти.
Когда думаешь о трагическом финале Романовых, возникают два главных вопроса: что, какие события привели к этому? При каких обстоятельствах это произошло, кто решил их судьбу? Только ответы на оба вопроса могут помочь понять случившееся.
В ночь на 1 марта 1917 года Николай II выехал из Ставки (Могилев) в Царское Село, до которого уже докатывались волны революции, начавшейся в Петрограде 23 февраля. Но доехать туда он не сумел: его поезду пришлось повернуть на Псков, где находился штаб Северного фронта. Здесь Николай II оказался перед альтернативой — либо продолжать карательную экспедицию во главе с генералом Н. Ивановым, которого царь назначил новым командующим Петроградским военным округом, либо пойти на «конституционные уступки» Государственной думе, поддержанной начальником штаба Ставки генералом М. Алексеевым и почти всеми главнокомандующими фронтов — великим князем Николаем Николаевичем, генералами Брусиловым, Эвертом, Сахаровым, Рузским и другими. После мучительных колебаний Николай пошел на компромисс: выразил готовность на формирование правительства, ответственного не перед императором, а перед Думой. Но — поздно. Когда командующий Северным фронтом генерал Н. Рузский сообщил о решении
Почему же думские лидеры, а с их подачи и высшие царские генералы заняли явно «антиниколаевскую» позицию? Некоторые белоэмигрантские авторы, преимущественно из крайне правого лагеря, объясняли ее масонскими связями генералов — адъютантов царя; но если даже принять версию, остается неясным, почему в таинственный «масонский заговор» оказались втянутыми и те, кто, по данным самих монархических авторов, вовсе не принадлежал к масонам.
Нет, все объясняется самой жизнью. Как лидеры Государственной думы, так и высшие чины генералитета связывали с уходом уже дискредитированных в их глазах Николая II и его жены надежду на быстрый спад революционной волны и сохранение монархии во главе с новым, пусть и «конституционным» царем.
Они просчитались. Отречение Николая Романова не остановило революцию. До конца жизни генерал Алексеев (он умер в сентябре 1918 года в Новочеркасске) казнился своим «псковским грехом», говорил, что никогда бы не посоветовал императору отречься, если бы мог знать, куда пойдет революция. Но все это было позже, а тогда, в мартовские дни, политические расчеты оказались сильнее воинской присяги.
Оставляя престол, Николай Романов надеялся, что Временное правительство разрешит ему и его семье выехать в Англию. Правительство поначалу действительно выразило свое согласие на это. В одном из выступлений министр юстиции А. Керенский заявил, что лично доставит Романовых в Мурманск, на английский корабль. А британское правительство, со своей стороны, выразило готовность принять семью бывшего главы союзного государства, приходившегося к тому же двоюродным братом королю Георгу V. Оба правительства мотивировали свои решения гуманистическими соображениями.
Но шло время, а предполагавшийся отъезд в Англию откладывался. Наконец приблизительно в мае — июне Романовым (они находились тогда фактически под домашним арестом в своем Царскосельском дворце) было объявлено, что им придется остаться в России. Что же произошло? Впоследствии обе стороны обвиняли друг друга. Англичане (Д. Ллойд Джордж и другие) утверждали: поняв, что Временное правительство не является «хозяином в собственном доме», а находится под контролем Петроградского Совета, они решили не настаивать на своем приглашении. Представители же Временного правительства (А. Керенский, П. Милюков и другие) уверяли, что они вполне могли отправить Романовых в Англию, но вследствие отказа английского правительства от первоначального приглашения вынуждены были отменить этот план. Сама неясность, неубедительность такой версии — уже свидетельство того, что дело обстояло не так, как хотели представить его английские и русские политики.
Конечно, Временное правительство не было полным хозяином в своем доме. И в вопросе об отъезде Романовых за границу (как и во многих других вопросах) оно вынуждено было считаться с позицией Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, решительно возражавшего против него. Однако верно и то, что влияние Совета на правительство, очень сильное в первый послефевральский период, затем постепенно уменьшалось; во всяком случае, «соглашательство» меньшевистско-эсеровского Совета шло по восходящей линии. Поэтому думается, что при сильном желании Временное правительство имело бы возможность обойти исполком Совета и отправить Романовых в Англию.