Корона за любовь. Константин Павлович

Чиркова Зинаида

В продолжение всего года я надеялась, и когда, желая спасти меня от грустных последствий мечты, старались меня возвратить к сознанию печальной истины, ничто не ставило меня в более жестокое положение.

Я переехала в это имение, которое отец твой купил в надежде, что после похода он будет наслаждаться здесь семейным счастьем и займётся твоим воспитанием. Там я никого не видела и отрывалась лишь с трудом от моего уединения, чтобы навестить моих родителей, которые приходили в отчаяние от моего состояния.

Бедные

мои сёстры! Они такие набожные, такие добрые, и сколько раз я отталкивала их, когда обращались они ко мне со словами утешения и мира. Они мне говорили о блаженстве в будущем, а я жила в настоящем.

Я очнулась от этого состояния лишь тогда, когда ты занемог. Не забывая своего горя, я думала о предстоящей опасности и обратилась к тому, который никогда не оставляет существо, молящее его. Сердце моё почуяло Бога, и я научилась покорности.

Но рана моя не заживала никогда, она свежа...»

Такой же страстной любовью отвечал матери и сын. Уже в шесть лет написал он ей первое письмо — опыт во французском:

«Маменька! Жизнь моей жизни! Если бы я мог показать Вам моё сердце, то Вы бы увидели начертанное на нём Ваше имя!»

Маргарита добилась, что учёба Николушки в Пажеском корпусе была лишь простой формальностью, но теперь пришла нужда начинать хорошее образование. Вскоре после похорон отца она отправилась с сыном в старинный университетский город Дерпт.

Но едва кончались зимние занятия и студентов распускали на летние вакации [32] , как Маргарита вместе с сыном приезжала в Москву, проводила несколько недель в сторожке возле храма, молясь и припадая лицом к мраморной могиле Александра, ехала в Троице-Сергиеву лавру, молилась вместе с Николенькой у раки преподобного Сергия Радонежского и опять возвращалась в крохотную сторожку, не в силах видеть опустевший дом Нарышкиных, страшно и безобразно состарившуюся мать, теперь уже почти не поднимавшуюся с постели.

32

Вакации — время, свободное от занятий в школе или учреждениях; каникулы.

Варвара Алексеевна, не переставая, говорила о Михаиле Петровиче как о живом, и Маргарита с ужасом вспоминала свой прежний бред в первый год гибели мужа.

Её и Николушку всюду сопровождали Тереза, мадам Бувье, её неразлучная подруга, и немка компаньонка Марта Бругер, с которой Маргарита познакомилась и подружилась в Дерпте.

Маргарита почти не писала своим братьям, и они лишь изредка сообщали ей о своей жизни. Но короткое письмо, пришедшее после восстания на Сенатской площади, на долгие месяцы повергло её в печаль. Её младших! брат Михаил был арестован, посажен в Петропавловскую крепость, затем выслан в Сибирь.

Долго не решалась Маргарита открыть матери эту страшную весть. И не напрасно. Едва узнав об этом, проплакав четыре месяца беспрерывно, Варвара Алексеевна

скончалась. И опять все хлопоты по погребению выпали на долю Маргариты — она одна из всех своих братьев и сестёр оставалась в московском доме Нарышкиных.

Но год, следующий за страшным 1825 годом восстания, принёс ей такое горе, от которого она не смогла оправиться до самого конца своей жизни...

Они возвращались с кладбища, где, как всегда, поминали отца и мать Маргариты, схороненных в одной могиле, отслушав панихиду, проведя все обряды, которые положены по этому случаю.

Ветер рвал накидки Маргариты, мадам Бувье и Марты, холодком заползал под тёплую епанчу Николушки. Мать то и дело оборачивалась к сыну, запахивала на нём одежду, поправляла меховую шапку: октябрь в двадцать шестом выдался морозный, со свирепыми северными ветрами, сильными утренниками, выступавшими серебряным инеем и сырым воздухом, от которого схватывало горло.

Николушка гордо отворачивался, стараясь показать, что он уже взрослый, и заботы матери лишь принижают его возраст. Маргарита понимала, ласково усмехалась — сын становился самостоятельным, отдалялся от материнских забот.

С ужасом думала она о том времени, когда ему нужно будет ехать в Петербург, где уже давно ждало его место при дворе.

Как только могла, оттягивала она это время, понимая, что не сможет жить вдали от сына, что и ей приспело время отправляться в столицу, снова увидеть высший свет, возобновить старые знакомства. Это могло, оказаться полезным для Николушки, а ему ещё жить и жить, служить и служить...

В закрытой колымаге, где все они с трудом уместились, было до крайности холодно — медвежья полость отдавала льдом, кожаные сиденья словно напитались морозом. И хоть недолгой была поездка домой, под тёплую и уютную крышу московского нарышкинского дома, да непродолжительная эта скачка заставила всех дрожать от холода и ледяных струй воздуха, проникавших через многочисленные щели.

В доме топились все печи, жаркий воздух обдал теплом замерзшие щёки, а пальцы скоро перед огнём сделались влажными и горячими.

Встал перед открытой дверцей печи и Николушка, ещё не сбросив епанчу и даже не сняв шапки. Щёки его пылали.

— Николенька, — подошла к нему мать, едва скинув меховую пелерину, — ты не заболел?

Она приложила руку к его лбу — он пылал.

Маргарита кликнула слуг. Николеньку быстро раздели, уложили в мягкую, нагретую грелками, постель. И снова приложила она руку к его пылающему лбу, но Николушка уже был в беспамятстве.

Забегали, засуетились дворовые люди, мадам Бувье, так и не сняв накидку и капор, втиснулась в ту же колымагу и понеслась за докторами.

Маргарита сидела у постели Николушки, то поила его через силу горячим отваром из трав, то перестилала сразу ставшей мокрой постель.

— Испарина, пот, это ничего, это хорошо, — бормотала она.

Николенька много болел, она научилась ухаживать за ним, знала, какие травы заваривать, что делать в случае лихорадки и жара.

И в этот раз она всё так и делала, заставляя себя не волноваться, а лечить сына, уговаривала себя, что и в этот раз, как и в прошлый, всё обойдётся.