Корона жигана
Шрифт:
— По лошадям стреляй! По лошадям! — орал Сарычев.
Вразнобой затрещали выстрелы. Всхрапнул обиженно конь и помчался к переулку.
— Етит твою! Упустим же! Стреляйте!
Экипаж на повороте занесло. Несколько секунд он ехал на двух колесах. Казалось, что еще мгновение, и он перевернется, но через секунду пролетка выправилась и, стуча колесами по булыжнику, скрылась за углом.
— Ушел! — сорвал фуражку Сарычев и, яростно скомкав ее в руках, швырнул в темную пыль. — Ушел, гад!
— Теперь его не достать! — пожалел Кравчук.
— Это мы еще посмотрим!
Двери театра с шумом распахнулись, и в переулок
— Это что же такое получается! — возмущался он сочным басом. — В Императорском театре я был вторым басом после Федора Шаляпина. Меня публика носила на руках. Сам градоначальник посылал за мной экипаж… А когда я пел в храме Христа Спасителя, то от моего голоса гасли свечи. Вот так-то, господа! — Он выставил могучую грудь, так при этом тряхнув парня, что тот скривился от боли. — Сама императрица Александра Федоровна, — поднял он вверх палец, — подарила мне этот перстень! А он мне, понимаете, сует наган в лицо и говорит «отдай»! Да если бы вы знали, господа, — сотрясал певец окружающее пространство громовыми раскатами, — я когда-то занимался французской борьбой. И сам великий Иван Поддубный пророчил мне блестящее будущее! — Глядя на его могучую фигуру, охотно верилось, что он способен положить на лопатки даже медведя. — А уж с таким экземпляром я и так справлюсь без труда!
Сарычев с интересом посмотрел на оперного певца. Он и впрямь был хорош статью. Такой колоритный экземпляр человеческой породы мог бы запросто украсить арену цирка, поднимая тяжести. А он, смотри-ка, как устроился — арии распевает.
— Как же тебе удалось-то его скрутить, батя? — улыбаясь, обступили милиционеры артиста.
Толстяк им нравился все больше.
— А как только они к выходу-то побежали, — продолжал сжимать артист шею жигана, — так я за этого сразу ухватился, у самых дверей сцапал.
— Ты бы, батя, его отпустил немного, — посоветовал Сарычев, — а то еще задушишь ненароком в своих объятиях. Вон он как, бедный, посинел.
— Вот что, господа, — повернулся артист к Сарычеву, распознав в нем старшего. — Я вам его передаю, а вы делайте с ним все, что вам заблагорассудится, — и оттолкнул от себя полузадушенного жигана.
— Ба! — не поверил в удачу Сарычев — Да это же Степан, мой старый знакомый. Ну-ка, ребятки, стяните ему руки веревкой, да покрепче, птичка эта важная, упорхнуть может. Правая рука самого Кирьяна. Давайте его в машину, чувствую, что разговор у нас долгий будет и очень интересный. Ну, батя, за такой подарок я все, что угодно, для тебя сделаю! — всерьез расчувствовался Сарычев.
Артист значительно кашлянул, как если бы проверял голос перед сольным выступлением, и заговорил, сбавив бас на пол-октавы:
— Мне бы, батенька, свой перстенек вернуть. Это ведь не просто кусок золота. За ним история богатая! Говорят, он был подарен Карлом Великим одной из своих невесток. Потом, сменив массу хозяев, был подарен Екатерине Великой, — вдохновенно перечислял артист. — Но на этом его история не закончилась, он был…
— Где этот перстень? — коротко спросил Сарычев.
— Он его на палец надел, — возмущенно указал
— Разожмите ему руку, — приказал Сарычев.
— Не надо, — скривился жиган, разжимая ладонь. — Забирай!
Певец с проворством опытного щипача стянул с пальца заветный перстень и бережно уложил его в карман. На стоявших рядом чекистов брызнули лучики света и погасли.
— Я вам оставлю контрамарку, — великодушно пообещал артист.
И, расправив могучую грудь, величественно зашагал ко входу в театр.
Глава 19. Я поднимаю банк
По городским меркам спать еще рановато, а на улицу уже не сунешься — темень! Для Кускова это почти ночь, а потому окна в домах черны, и лишь в некоторых из них колеблется красноватое пламя свечи.
— Я с него, Кирьян, глаз не спускал, как ты и наказывал, — негромко произнес Сявка, всматриваясь в темноту. — Он в городе — и я с ним. Он в Кусково, и я туда.
— Ты мне по бездорожью-то не чеши, — строго предупредил жиган.
— Без понтов! — серьезно заверил пацан.
— Лады. Видел, что он тащил? — так же тихо спросил Курахин.
— В первый раз чемоданчик… Наверняка в нем «фанеpa», — уверенно предположил беспризорник, — а вот во второй — саквояж… Ну такой, какой у лекарей бывает. Тут, правда, куда-то он исчез на пару дней. А потом опять появился, только какой-то напуганный, все озирается.
— На чем он сюда добирается?
— На извозчике. Останавливается в версте, а потом пешкодралом чешет.
— Тебя-то он не заметил? — обеспокоенно спросил Кирьян, поглядывая на крыльцо пристроя.
— Обижаешь, Кирьян, — оскорбился Сявка, — не впервой ведь топаю. Я за деревьями прятался, а там тень гуще. Он во флигелек заходит. Пошуршит там чего-то и выходит, уже без чемоданчиков.
— А ты чего?
Беспризорник вздохнул.
— Взял грех на душу. Пробовал я дверь отмычкой откурочить, а только руки у меня не те, — пожаловался Сявка. — Я ведь не домушник, а карманник!
Жиган похлопал Сявку по плечу, усмехнувшись:
— Ничего, кому-то и карманником бог велел быть.
— И то верно, — солидно протянул Сявка.
— А как ты угадал, что он сейчас здесь будет?
Сявка удивился:
— Так не в первой же на карауле, дело-то знакомое… С Петровки он всегда в один и тот же час уходит. Сначала на пролетке по городу кружит, видно, «хвост» смотрит, а потом сюда спешит. Говорю, исчезал он тут, а сейчас опять объявился. Хату поменял, а сюда по-прежнему ездит… Сейчас выйти должен… А вон он, — взволнованно произнес чиграш, махнув в сторону флигеля.
Кирьян уже и сам видел, что по ступеням спускается мужчина в темной куртке. Жиган внутренне напрягся — этого человека невозможно было спутать даже в темноте: та же походка, те же нервные движения, так же озирается по сторонам. Человек в кожаной куртке напоминал ночную птицу — хищную и очень коварную. Кирьян, как никто другой, знал, что так оно и есть в действительности.
Спрятавшись за дощатый забор, Кирьян видел, как мужчина сошел с крыльца, достал пачку папирос, коробок спичек. Но закуривать не стал. Поостерегся. Отошел метров на тридцать и только после этого чиркнул спичкой. Яркое пламя осветило широкий лоб, ладони. С минуту он постоял, раскуривая папиросу, после чего затопал в сторону дороги.