Корона жигана
Шрифт:
— Как же легавые узнали о хате?
— А хрен его знает! — в сердцах воскликнул Степан. — Такая малина была надежная. Запалил нас морячок!
— Задавила бы этого питерского собственными руками! — яростно воскликнула мадам Трегубова, стиснув кулаки.
— Задавила? — с издевкой передразнил Степан. — Может, кто-то другой перед ним передком размахивал? Ладно, ладно… Не дуйся! Так я, сдуру… Пошел я к себе, думал, отлежусь немного, а там все вверх дном перевернуто. Ждали меня легавые, — с ненавистью протянул он. — Весь пол окурками закидали. Славо богу, не дождались…
— Тут Егорка
— Ясное дело, что не хоронить, — едко усмехнулся Степан. — Свалят где-нибудь за Ходынским полем в овраг да присыпят. Вот тебе и все погребение.
У мадам Трегубовой исчезли три «лярвы», а это была самая неприятная примета грядущих перемен. Причем к своему уходу они подготовились обстоятельно, втихомолку собрав все свои вещички, не позабыв ни старых трусов, ни носовых платков. Уехали в то самое время, когда она была занята делами по самое горло. Следовало что-то предпринять, иначе другие «девушки» перестанут ее уважать и разбегутся.
Елизавета Михайловна вспомнила собственную воровскую карьеру, когда была совсем юной, и грозная хозяйка заведения приказывала называть себя не иначе, как «матушка» А самых строптивых и вовсе таскала за волосы и запирала в подпол. Нынче девки изменились, теперь им подавай клиента непременно денежного, да чтобы внешностью был не обижен. А под стариков кому прикажешь ложиться, уж не ей ли самой?
На окраине Москвы, близ Большой Якиманки, у Елизаветы Михайловны был куплен небольшой домик, о котором не знал никто. В темном углу подвала, прикрытый рваными рогожами, лежал скромный потертый саквояж, в котором были упрятаны редкостные ювелирные изделия. На многих из них стояло царское клеймо. Если уж слишком припрет, можно оставить Хитровку и, прихватив саквояж, отправиться в Варшаву к деду. Авось не выставит старый хрыч, пригреет на первое время.
— Да, это они умеют, — согласилась Трегубова. — Долго не разговаривают. Вчера сцапали, а сегодня в газете читаешь, что к стенке поставили. Как ты думаешь, сколько нашим-то осталось?
Степан налил себе браги, взял пирожок, тот, что порумянее, и, полоснув по бабе взглядом, призадумался — а нужно ли откровенничать? А потом, отринув последние сомнения (баба проверенная, своя), заговорил:
— У Кирьяна осталось дня три, не больше. Не спрашивай, откуда знаю… Потом его переведут на Лубянку. Там у Дзержинского кабинет, лично хочет его допросить. А дальше известно что… шлепнут где-нибудь в подвале, и дело с концом. А знаешь, кто у них расстреливает?
— Кто? — севшим голосом спросила мадам Трегубова.
— Бывшая проститутка… Говорят, ей лет девятнадцать, не более! Может, это твоя воспитанница, а, Елизавета Михайловна? Уж она-то тебе припомнит все обиды! Уж она-то для тебя пулю отольет! — ухмыльнулся Степан.
Мадам Трегубова побледнела.
— Упаси господи, — невольно вырвалось у нее. — У тебя как, все готово?
— Да. Как говорится, мир не без добрых людей. Ты вот что, Елизавета, сделай — испеки каравай. — Он взял пирожок, покрутил
— Не переживай, — уверила Елизавета Михайловна, — сделаю все в лучшем виде.
— Как там Дарья-то? — спросил Степан. — Переживает?
— Да какой там! — отмахнулась мадам Трегубова. — Видела ее вчера с каким-то кавалером. Жмутся друг к дружке, шепчутся. Как заметила меня, так сделала вид, что не узнала. Отшатнулась от своего полюбовника и проходными дворами пошла. Но меня-то не проведешь! Я ее догнала и посоветовала повременить, так ведь она и слушать не хочет. Фыркнула так и говорит: на то я и молодая, чтобы развлекаться. Зарвалась девка!
— Как Кирьян выйдет, он ее убьет, — задумчиво протянул Степан.
— Сначала ведь выйти надо, а у темниц стены о-го-го какие толстые!
— Ладно, я пойду, мне где-то голову надо приклонить.
— А чего тебе скитаться-то? — неожиданно обиделась хозяйка. — Все-таки мы не чужие, а если ты винца желаешь, так я достану. Оно у меня отменное.
Степан доел пирожок, рыгнул и, поднявшись, сказал:
— Старое мясо у тебя, Елизавета Михайловна, а мне бы бабенку поядренее да посвежее, — и, не прощаясь, вышел.
Мадам Трегубова подошла к зеркалу, всмотрелась в морщины в уголках глаз, а потом, не сумев совладать с нахлынувшими эмоциями, сорвала с шеи жемчужное ожерелье. Белые горошинки мгновенно и весело запрыгали по деревянному полу, закатываясь под шкафы и кровать.
— Сволочь жиганская! — выдавила Елизавета Михайловна и закрыла дверь на задвижку.
Не спалось.
Кирьян открыл глаза и стал сосредоточенно рассматривать серый потолок. Лампа была тусклая, но ее навязчивый свет не позволял забыться и пробивался даже через сомкнутые веки. Не позволял уснуть и огромный сучок в самом центре нар, буквально истерзал всю спину. Кирьян пришел к выводу, что большевики специально не обстругали его, чтобы причинять узникам дополнительные неудобства.
У них это получилось.
Раньше в этом полуподвальном помещении располагалось хранилище акционерного общества «Российский кредит», и на дубовых стеллажах размещались сейфы с драгоценностями. Помнится, года три назад он мечтал попасть в это место, разумеется, не в качестве узника, а с ломиком наперевес. Поздно мечта осуществилась, если б чуток пораньше, возможно, топтал бы уже Елисейские Поля.
Где-то в соседних камерах были Фомич и Макей. Кирьян пробовал постучать, но бесполезно, стены были настолько толстыми, что, казалось, легче достучаться до того света, чем до соседа.
Но самая неприятная думка была о Дарье. Девка тосковать не будет — не та порода. Погорюет для вида денек-другой да свалит с каким-нибудь молодым хахалем с Хитровки.
А вот этого допустить нельзя!
Кирьян поднялся и забарабанил в дверь:
— Начальник, открывай! Говорить хочу!
Металлическая дверь распахнулась, и в камеру косолапо шагнул красноармеец. На вид обыкновенный простак, которого больше всего на свете интересует навар в собственной миске. А вот как прицепил деревянную кобуру с маузером, так сразу хозяином себя почувствовал.