Коронка в пиках до валета. Каторга
Шрифт:
– Придет на раскомандировку злой, – рассказывают каторжане, – двадцать—тридцать человек перепорет. Так и глядит рысьими глазами: кого бы еще! А увидит Тихона, глаза переведет: «Ты, – скажет, – тихоня! Стань на заднюю шеренгу». Не любил, когда Тихон на него смотрит.
Это казалось каторге непостижимым. И некоторые совпадения привели каторгу к мысли, что Белоножкин – человек «особенный».
Белоножкин с вечера ни с того ни с сего плакал. Его стыдили:
– Чего нюни распустил? Баба!
– Горюшко мне под сердынко подкатывает.
А
Несколько подобных случаев предвиденья поразили каторгу страшно, и когда к Белоножкину пришла семья и он был выпущен для домообзаводства, – к «особенному» человеку стали собираться поговорить, послушать его странных речей.
Тут подвернулся Галактионов.
Озлобивший всех против себя обличитель, в страдающий мир внесший своей проповедью еще больше страданий, – Галактионов у кроткого Тихона нашел тихую пристань, «просветлел», понял, что «истинно о Христе надо делать», и «уверовал».
Но старый законник сказался, – и вместо простых сходок для сердечных бесед он основал «церковь».
Сахалинское общество православно-верующих христиан имеет 12 апостолов, и каждый из апостолов имеет пророка.
– Как столб – подпору.
Кроме апостолов, есть еще 4 евангелиста.
– Руки и ноги Христовы.
Те, кто женат, как сам Тихон Белоножкин, живут с женами. Кто не женат – сходятся и живут «не в законе, а в любви, ибо любовь и есть закон христианский».
Мужчины зовут себя «братией», а женщин – «по духу любовницами».
Сходясь все вместе, они говорят:
– Во имя Отца и Сына и Святого Духа, благодарим нашего Отца!
Кланяются в ноги, целуют друг друга и беседуют. Беседы часто касаются сахалинских злоб дня и разрешают разные вопросы, конечно, в духе, приятном каторге. Например:
– Каждый человек спастись должен. А в голодном месте не спасешься, скорее человека съешь. А потому бежать с Сахалина – дело доброе. Духом родиться можно только на материке, где можно трудиться. А для рождения духом надо креститься водой, то есть переплыть Татарский пролив. Татарский пролив и есть Иордан. Надо сначала водой креститься, и потом уж человек идет на материк возрождаться духом.
На этих радениях они рады всякому, кто зайдет:
– Где печка, там пущай греются.
В горницах у многих из них висят иконы:
– Хоть весь дом изукрась иконами! Хорошего человека повидать всегда приятно.
Но веровать «надо в духе, а не в букве», чтоб «буква эта нашу жизнь оживляла».
– Приходите к нам! – звал меня Галактионов. – Как начнем букву закона к нашей жизни приводить – небеса радуются.
– Да почему ж ты о небесах-то знаешь?
– В мыслях радость. А небеса… Вы думаете, высоко небеса? Небеса в рост человека.
Галактионову очень хотелось, чтоб я повидался с Тихоном Белоножкиным.
– Сами увидите! Вы так ему скажите, что от меня.
Тихона застал я за работой. У него хорошее хозяйство. Он чинил телегу.
–
Белоножкин поднял голову и глянул на меня своими действительно милыми глазами, кроткими и добрыми:
– Вы говорите.
– Нет, но ты-то как себя называешь? Тихон улыбнулся, тоже необыкновенно мило.
– Буквами чтоб я себя назвал, хотите? Разве от букв что переменится?
Мы долго беседовали с этим добрым, кротким и скромным человеком, – его интересовало, зачем я приехал: я объяснил ему, как мог, что собираю материал, чтоб описать, как живут каторжане, – и он сказал:
– Масло собираете? Понимаю.
И, прощаясь со мною и подавая мне руку, сказал:
– Масла вы в лампадку набрали много. Зажгите ее, чтоб свет был людям. А то зачем и масло?
Преступники и преступления
I
– Чувствуют ли они раскаяние?
Все лица, близко соприкасающиеся с каторгой, к которым я обращался с этим вопросом, отвечали – кто со злобой, кто с искренним сожалением – всегда одно и то же:
– Нет!
– За все время, пока я здесь, изо всех виденных мною преступников – а я их видел тысячи – я встретил одного, который действительно чувствовал раскаяние в совершенном, желание отстрадать содеянный грех. Да и тот вряд ли был преступником, – говорил мне заведующий медицинской частью доктор Поддубский.
Это был старик, сосланный за холерные беспорядки. Доктор записал его при освидетельствовании «слабосильным».
– Стой, дядя! – остановил его старик. – Ты этого не делай! А когда ж я свой грех-то отработаю?
– Да в чем твой грех-то?
– Доктора мы каменьями убили. Каменьями швыряли. И я камень бросил.
– Да ты попал ли?
– Этого уж не знаю, не видел, куда камень упал. А только все-таки бросил.
Сказать, однако, чтоб раскаяния они не чувствовали, – рискованно.
Они его не выражают. Это да.
Каторжник, как и многие страдающие люди, прежде всего горд. Всякое выражение раскаяния, сожаления о случившемся он считал бы слабостью, которой не простил бы потом себе, которой, главное, никогда не простила бы ему каторга.
А разве и мы не считаемся со взглядами и мнениями того общества, среди которого приходится жить?
Юноша Негель, [44] совершивший гнусное преступление, убийца-зверь, которого мне рекомендовали как самого отчаянного негодяя во всей каторге, – этот убийца рыдал, плакал как дитя, рассказывая мне, один на один, что его довело до преступления. И мне пришлось утешать его как ребенка, подавать ему воду, гладить по голове, называть ласковыми именами.
44
Александровская тюрьма.