Коронка в пиках до валета. Каторга
Шрифт:
Мой собеседник даже словно обрадовался.
– Вот-вот – для этого самого! Загуляет кто! Это господин, про которого вы изволите говорить, верно описал.
– Да ведь он описывал давнишнее время.
– Все одно – и теперь-с. Скрипка – первая штука, ежели гулять. Веселый струмент.
В одной из камер на стене висели самодельные картины одного из каторжных, Бабаева. Картины изображали скачущих верхами генералов.
– А где сам художник?
– На обвахте сидит. В одиночке содержится.
– Вот что, я возьму одну картину, –
– Смотри же, передай!
– Помилте!
Деньги переданы не были.
Мастерские
Корсаковские мастерские – столярная, слесарная, токарная, сапожная, швальная, кузница – работают недурно.
И у господ служащих и… даже во Владивостоке у многих можно видеть очень приличную мебель работы корсаковских мастерских.
Мастерские расположены здесь же, на тюремном дворе.
Многие мастеровые в них и ночуют. Как-то легче на душе становится, когда после тюремной «оголтелости» и голой нищеты входишь в мастерские.
Здесь хоть чуть-чуть да пахнет в воздухе достатком, у всякого есть хоть что-нибудь и лишнее.
Люди имеют кое-какой посторонний заработишко – по праздникам, во время, полагающееся для отдыха.
У кого есть кроватишка, у кого хоть какое-нибудь лишнее тряпье.
Да и лица не такие уж «каторжные» – труд все-таки кладет на них благородный, человеческий отпечаток.
Труд подневольный, «барщина», но если вы хотите видеть, как может работать арестант, с какой охотой, как старательно он работает, если хоть чуть-чуть заинтересован в труде, – похвалите работу.
– Отличные, мол, коты (арестантские башмаки). Видно, хороший мастер. Тонкую работу исполнять можешь.
Доброе слово на каторге – редкость. [4] Доброе слово, непривычное, производит на каторжного больше впечатления, чем привычная розга.
4
Помню в п. Александровском меня приветствовал при встрече какой-то слегка подвыпивший поселенец.
– Христос воскресе, барин!
– Воистину воскресе!
Поселенец снял шапку, поклонился в пояс – нет, ниже, чем в пояс, рукой чуть не касаясь земли.
– Поко-орнейше вас благодарю.
– Да за что ты меня благодаришь-то, чудак-человек?
– За хороший ответ. Больно ласково ответили.
От похвалы лицо рабочего распустится в улыбку, – он непременно достанет из «укладки» и похвастается работою «на сторону».
И что за тщательная, что за любовная работа! Подошва у другого и та вся выстрочена какими-то рисунками.
Не то чтоб ему за это заплатили дороже, а любит он «свою» работу, старается над ней, отделывает сапог какой-нибудь, словно художник-ювелир гранит
И недаром люди, хорошо знающие каторгу, говорят, что, если бы ее хоть чуть-чуть заинтересовать материально в труде, каторга меньше давала бы лентяев, игроков, рецидивистов, – меньше народу падало бы в ней окончательно.
Но довольно «философии».
Перед нами опять мрачная, каторжная картина.
Молодой парень сколачивает большой, неуклюжий гроб. Другой, уже оконченный, стоит тут же на полу.
– Покойники разве есть?
– Нет. Да из лазарета присылали сказать: будут. Ну, и готовим.
Парень со злостью заколачивает гвоздь.
– Возись с чертями! Хороший, природный столяр был, у Файнера, в Киеве, мастеровым служил, может, изволите знать, первый магазин, – а теперь вот гроба сколачивай! Тьфу!
– А за что пришел?
– В Киевском университете за убийство.
– С грабежом?
– С ним. Много награбили, держи карман шире!
– А надолго?
– Без срока.
Неподалеку старичок в очках, низко нагнувшись, мастерит коты, тщательно заколачивает гвоздики.
– Давно здесь, дедушка?
– Недавно, милостивый государь мой, – приветливо говорит он, – недавно.
– А за что?
– Старуху свою убил.
– Жену?
– Нет, так. Полюбовница была. Десять лет душа в душу выжили… И этакий грех вышел!
– Что же случилось?
– Сдурела, старая. В Феодосии мы жили, я хорошим мастером слыл, жил скромно, деньжонки имел. На них-то она и зарилась. «Умрет, мол, сам, все родные отберут! Отравлю да отравлю и деньгами воспользуюсь». А тут еще путаться с молодым начала. «Отравлю!» – да и все. Замечаю я. Живем, как два волка в клетке, друг на друга зубами щелкаем. Мне ее боязно – того и гляди, отравит; она меня опасается – потому видит, что замечаю. Так тяжко в те поры было, так тяжко… Не выдержал… убил.
Каких, каких только драм здесь нет.
Околоток
Корсаковский тюремный околоток – это тот же лазарет по назначению, та же тюрьма по характеру.
Околоток – это место, куда кладут не особенно тяжких больных, нуждающихся в отдыхе.
Здесь же живут и «богодулы», богадельщики, старики и молодые, неспособные, вследствие болезни или увечья, к работе.
В околотке только одно удобство – у всякого своя постель. Воздух такой же спертый и душный, как в тюрьме.
Околотком заведует врач Сурминский, «старый сахалинский служака», про которого мне с восторгом говорил смотритель.
– Вот это доктор, так доктор! Не нынешним, не молодым, чета! У него слабых арестантов не бывает почти, все полносильные, все годятся в работу. Пришел к нему арестант, жалуется, – «врешь!». Не то что нынешние!
О том, что это за доктор, вы можете составить себе понятие по следующему.
Наш матрос с парохода «Ярославль» обварил себе в бане кипятком голову.